|
РАССКАЗ ОТЦА ПИМЕНА
«Ну, слушай. В миру звали меня Мишей. В детстве служил пономарем, службу
отлично знал — читал, пел. Шло время. Я подрос, уже парнем стал. В армию
меня не брали, потому что я слабый, комиссию не прошел. Мои друзья все
поженились, у них уже дети, да по двое. А я еще один. У меня подруги не
было. Мне и говорят:
— Миш, ну что ж ты? Вон, Мария-то Панова — смотри, девица какая! Женись,
хорошая у вас семья будет. Детки хорошие будут.
Я знал Марию прекрасно. Хорошая девушка. Проводил ее раз до дома, потом
другой раз — только как друга проводил, не коснулся даже ее никак...
А потом вернулся в храм, зашел в алтарь — сто поклонов земных сделал, так
что даже рубашка взмокла... Пришел домой, со скотиной убрался, поужинал и
лег спать. Утром встаю — слабость какую-то ощущаю. День, неделя — не могу
кушать, аппетит потерялся. Две недели, три недели проходит — ничего не могу
есть. Водички попью — и все. А ничего не болит. Усталость какая-то — и все.
Мама переживает: что с сыном?.. Пока еще крепость была, ходил, управлялся с
делами. А потом уже и ходить не могу. Тогда мамка пригласила священника —
поисповедовал он меня, причастил, месяц спустя пришел еще раз — пособоровал.
На прощание батюшка сказал мамочке:
— На все Божья воля.
Э-э-э... Тогда мама поняла. Уж раз батюшка так сказал: на все Божья воля -
значит, дело худо. Мать вернулась — бух на колени. Поклоны, слезы. Папка
пришел, рядом встал и плачет:
— Господи, один сынок - Миша, да такой милый, да та кой хороший.
Не может слез сдержать. Давай с матерью вместе молиться. А я лежу в лёжку.
До того истощал, что понял — мне уже не жениться. Какой я жених — сам себя
не таскаю. И понял я, что нет мне благословения на женитьбу.
— Господи, оставь меня живым, — прошу, — маму жалко, как она плачет... Если
я умру — не знаю, останется ли мамочка в живых.
Папочка с мамочкой поплакали, а все-таки надо и со скотиной управляться...
Вернулись, покушали, помолились, спать легли. Тут я мамочке говорю:
— Мам, дай пить.
Ох, как она обрадовалась, что Миша попросил хоть попить! Поняла, что аппетит
возвращается. А то ведь и пить не просил — насильно приходилось поить.
После этого я помаленьку стал кушать и поправляться. Потом папе и говорю:
— Пап, запрягай лошадку, вези меня в церковь.
Папа меня под руку, мать под вторую — из саней вытаскивают, в церковь ведут.
А люди смотрят, шепчутся:
— Миша приехал... Миша приехал! Слава Богу!
Рады люди. А Мария стоит, нос повесила — не знает, куда определить себя. И
Мария осталась одна, и я один. Вот так. Вот такая судьба...
Потом, когда уже стал я снова служить, батюшка спросил меня:
— Ну что, Миша, жениться будешь или как?
— Нет, какое там! Какой я жених...
Стал пономарем в Алейске. А потом рукоположили в дьякона, через два месяца —
в священника. Стал иеромонахом Пименом. Два года прослужил — увидел во сне:
нашу церковь ломать будут. И показано было, кто именно из нашего села будет
храм ломать. И через два года пришло это время. Те самые люди, которых я во
сне видел, которых хорошо знал, церковь — на замок, меня — за бороду (а
борода-то еще была -три волосинки), в вагон — и на Колыму. Ну, как везли —
известно. В телячьих вагонах. В чем захватили, в том и поехали. Ни
подушечки, ни ложечки, ни хлебушка. Хлебушка не дали с собой даже!
Привезли нас на Колыму — а там уже тысячи людей работают. Много накопилось
"врагов советской власти".
Мы — пополнение "врагам ". Заставили меня рыбу чистить. Там одни добывают
рыбу, другие чистят, иные пилят лес, а эти бочки делают. Разговаривать
запрещено было — как на работе, так и за столом. И часовой стоит ночью —
чтобы не было никакого разговора. Заговорил — бунтовщик.
Кормили нас одними вареными рыбьими головками. Полный таз этих головок
принесут, кружка или две кипятка, без заварки, без сахара (сахар и не
спрашивай!) — вот и все пропитание. Все обовшивели, грязные-прегрязные,
уставшие-преуставшие. Жили в казармах. На нары из бревен веток накидают —
вот и постель. Одежды никакой не давали. В чем приехали — в том и работали,
одежда наша — и постель нам, и подушка. Мыла когда дадут по кусочку, когда
не дадут. Зато кипятка сколько хочешь. Ну, ладно, мы хоть этими головками
наедались. Рыбу же — солили и в бочках катили на пароход. Работали только
заключенные, а конвоиры были гражданские. Вооруженные. И плетки у них были.
Работали мы буквально до смерти. Кто не может — расстреливали и закапывали,
как собак... И вот я насмелился — сказал как-то вслух:
— Вот, нас пасут, как скотинушку, и кормят, как скотинушку.
А часовой хоть и у двери стоял (а я шестой был от края), увидел и услышал.
— Кто это говорит?!
Подошел. За руку меня поймал, руки — как клещи:
— А ну-ка, бунтовщик! Выходи!
Вытащил меня из-за скамейки. Вывел на улицу, шапку снял с меня. С крыши
капель — снег и дождь. Поставил под капель. Каплет мне прямо в темечко. Я
стою. Чувствую — голова совсем замерзает. А часовой мне кричит:
— Стой!
И еще раз — со злобой:
— Стой!!!
Хотел прикладом меня ударить — размахнулся. Думаю: то ли сейчас зубы
вылетят, то ли глаза, то ли нос перебьет.
Но не ударил, так как я стою смирно. Думаю: что будет — то и будь... Лотом
голова закружилась, закачался я, упал — не помню как.
Когда очнулся — уже лежал на кровати в больнице. Голова — как будто в огне
горит, и кажется огромной, как бочка. Температура страшная. Аппетит исчез.
Долгое время даже слова сказать не мог — такая адская боль была. И не знал,
что со мной. Потом узнал, что у меня менингит — страшная болезнь. Ко мне
подходили, спрашивали:
— Ты зачем сюда приехал?
— Не знаю...
— Откуда? А я только:
— Мама, мама! Папа, папа! Возьмите меня!
В это время на Колыму привезли пополнение, и конвоирам, когда они
направлялись обратно, велели:
— Возьмите вон того мальчика, который все кричит: "мама, мама!". Увезите
его, он еще молодой...
Короче, списали меня как совсем негодного к работе, как не жильца на этом
свете. Отдали документы. Конвоиры доставили меня домой, в Алейск, в
отцовский дом, — прямо по адресу. Перешагнули через порог — папочка дома
был, мамочки не было. Как папочка увидал меня — так и упал на колени:
— Ой!!! Миша приехал!
Мамка пришла вскоре. Наплакались. А потом покормили, чем было, милиционеров.
Они уехали. Оказались — добрые люди, эти милиционеры. Хорошо, говорят, что
меня привезли. А я упал — не знаю, сколько и спал. А проснулся — голова
болит, и болит, и болит. Стану молиться — мне легче. Сяду молиться — мне
легче. Взялся читать Псалтирь, Читал, читал — и упал, не знаю, сколько я
спал. Когда упал — меня не стали трогать. Так и стал читать до тех пор, пока
не упаду и не засну. Очнусь — начинаю снова. Только молитва мне и помогала.
А потом соседка приносит газету:
— Батюшка, смотри-ка, приказ Сталина — надеть погоны, открыть церквя...
Это был 1943 год. Что-то изменилось в стране, если случилось такое.
Прочитали, поплакали, порадовались, сели — чайку попили, молча посидели.
Потом ушла соседка. Через 2 часа приезжает председатель Алейского исполкома,
а с ним два дедули.
— Здравствуйте, батюшка. Вот газета вышла. Приказ Сталина — открыть церкви!
Мы церковь уже освободили, зерно убрали, почистили, помыли все. Люди стоят —
ждут.
Приехали за вами. Как ваше здоровье? Вы сможете служить?
А я на них смотрю, молчу — не знаю, как отвечать. Какое мое здоровье? Только
что сижу, только что едва хожу. Про здоровье говорить нечего. Сильно голова
болит, менингит — это ужасная болезнь. Они меня второй, третий раз
спрашивают:
— Батюшка, ну что вы не отвечаете? Сможете служить ? Поедемте!
А я молчу — не знаю, как отвечать.
— Батюшка, вот смотрите, — снова начали они, — церкви открыли — а ведь ни
одного священника нет, всех порасстреляли, только вы один остались.
Я подумал-подумал, поднимаю палец, на восток показываю и говорю:
— А туда, обратно, не увезете меня?
— Нет-нет, — говорят, — это уже все прошло! Сейчас приказ Сталина вышел.
— Ладно, давайте одежду! — сказал, наконец.
Одели меня, посадили на телегу, привезли к той самой церкви, из которой
брали. Как я глянул — упал на колени, слезы потекли ручьем. Не мог своими
ногами идти. Страшно вспоминать даже... На коленях полз я до алтаря, и все
плакал. Люди встали на колени — и тоже плакали...
У меня дома был подрясник, крест — надел все. Заполз кое-как в алтарь,
старички со мною зашли. Престол был закрыт клеенками, простынями. Раскрыли —
на престоле крестик маленький лежит и Евангелие. Слава Богу — хоть Евангелие
сохранилось! Принесли свечи — зажгли. Пришел псаломщик.
— Давай, батюшка, возглас!
Поставили меня на ноги. А я не могу стоять — плачу. Слезы сдавили горло. Два
старичка меня подняли — один справа, другой слева, держат под руки, помогли
поднять руки, только сказал:
— Благословен Бог!.. — и упал. Не мог стоять на ногах. Залился слезами. Люди
снова заплакали. Снова подняли меня:
— Батюшка, давай возглас!
Я тогда набрался силы, только сказал:
— Благословен Бог наш и ныне и присно и во веки веков! - и упал опять.
Они тогда сами сказали:
— Аминь! — и пошла служба.
Просфоры постряпали — принесли, чашу принесли, кагор - все у людей нашлось.
Трое суток я не выходил из церкви трое суток молился. Не кушал, не пил, даже
на улочку не ходил по естеству. Голова упадет - задремлю ненадолго, проснусь
— и опять служба. Ночью и днем. Люди не хотели уходить из церкви — так
наскучались по службе. Настолько были рады, настолько хотели молиться!..
Одни уходят — другие приходят:
— Батюшка, нам бы покреститься, исповедаться...
На четвертые сутки совсем без сил я вышел в церковный двор. Мне говорят:
— Батюшка, вам сторожку истопили, вычистили, вымыли. Пойдем туда!
Я упал и спал — не знаю сколько... Две недели прошло, я думаю: "Надо бы
домой за бельем съездить". Двое прихожан взялись проводить меня. Лошадку
привели. Я только за ворота вышел, только перекрестился — у меня голова
закружилась. Упал я — и не помню, как упал. И слышу, как в душе у меня слова
звучат: "Молись! Пошли человека — белье принесут. Молись!"
И я очнулся. Боже! Бог повелевает молиться! Даже упал — и то молись. Вернули
меня в сторожку. Потом белье принесли, вымылся я горячей водичкой. И — слава
Богу! И стал молиться.
Вот с этого момента Господь даровал мне прозорливость. Вижу каждого человека
— каков он. Мысли вижу людей. Будущее знаю каждого человека. Страшно
говорить даже об этом. Никому до того не рассказывал. Тебе же, Валентин,
говорю, как сыну: это не мое, это Господь даровал такую крепость силы...
Заранее открыто было мне, что Никита Сергеевич Хрущев закроет нашу церковь.
Я сказал тем самым двум старичкам, которые привели меня в церковь в 1943
году:
— Завтра мы служим последнюю службу. После службы к нам придут церковь
закрывать по приказу Хрущева.
Так все и случилось. Убрали мы все святыни, книги. Выходим из алтаря.
Смотрим — стоят четыре человека. Два милиционера и двое из исполкома. У них
уже замки свои, пломбы свои.
Я говорю моим старичкам:
— Идите со мной рядом. Сейчас к нам подойдут и назовут меня по
имени-отчеству.
Двинулись эти люди к нам навстречу.
— Вот, Михаил... — называют меня по имени-отчеству, — по приказу Хрущева
ваша церковь закрывается.
Я только сказал им:
— Не наша воля, а ваша воля. Пока...
Они свои два замка повесили — на обе двери, а также две пломбы.
Был у меня антиминс, и стал я совершать службу дома, по ночам, в спаленке,
где помещалось человек пять. Стали помогать мне монахиня, матушка Мария
Яковлевна, и несколько старушек. Все делалось втайне, на службу приходили
только доверенные люди. Ну и у кого какая нужда — требы тоже исполнял
помаленьку...
Приближалась Пасха, готовились совершать ночную службу. Но языки довели —
милиция об этом узнала. Ну, и я, по милости Божией, знал, что в эту Пасху, в
5 часов утра, придут пять милиционеров, чтобы захватить нас — за то, что мы
совершаем службу. Служили мы, завешивая окна одеялами, чтобы свет не
просвечивался, — и на улице, и у соседей, и возле дома много глаз. Службу
закончили пораньше: уже в 3 часа ночи все ушли. Открыли двери, освежили
комнату, чтоб в воздухе не чувствовался запах ладана. Все прибрали — чтобы
признака не было, что здесь проходила служба. Я стою, молюсь, канон читаю
Пасхальный. В епитрахили, с крестом. Свечи горят, сени открыты, двери
открыты, калитка открыта. В пятом часу в дверь стучатся. Матушка Мария
Яковлевна приглашает:
— Заходите!
Заходят пятеро милиционеров. А я приготовил в прихожей 6 стульев: 5 в ряд и
один напротив. Они входят, как в фуражках пришли, так и стоят. Я знаю, что
они благословения брать не будут. Подхожу — каждому ручку подаю:
— Ну, здравствуй, Иван Петрович, здравствуй, Григорий Васильевич!
Каждого называю по имени-отчеству. Один милиционер снимает фуражку и
говорит:
— Я таких людей еще не видел. Не знает нас, а по имени-отчеству назвал...
А я им отвечаю:
— Садитесь, милые сынки, вы пришли меня поймать, да сами попались!
Они думают: как попались? Что это, засада какая-то? Оглядываются кругом —
нет, никого нет, никакой помехи. Тогда я и говорю им:
— Мы живем в мире, где царствует грех. А грехи такие бывают...
И начал. Рассказал одному все его грехи — "от" и "до". Другому и третьему.
Они:
— Батюшка! Так это вы про меня говорите!
И другой. И третий так же. А я то же — и четвертому, и пятому. Тогда они
обомлели.
— Батюшка! Учи нас! Мы ничего не понимаем. Только не говори никому про это!
— Вы сами не скажите, — отвечаю. — Я-то не скажу. А то вы придете домой —
своим супругам: то-то-то.
— Нет, нет! Не скажем никому.
— А у тебя вот супруга некрещеная, — говорю, — у тебя мать некрещеная... А
ты сам некрещеный...
А они опять просят:
— Батюшка, учи нас! Покрести нас.
Прощаясь, сказали:
— Батюшка, что надо — говори! Во всем поможем.
Итак они стали помогать — с большой любовью помогали. В ночное время огород
копали. Посадили ночью, чтобы никто не видел, а сами нарядились так, чтобы
их не узнали. Дров привезли. Колодец вычистили. Оградку отремонтировали.
Картошку окучили и всю выкопали — спаси их Господи. Не давали мне ничего
делать:
— Батюшка, учи нас, учи!
Все покрестились. Всех их повенчал тут, в домике. Такие стали друзья с
ними!..
|
