Казалось, место, где мы вторую неделю вели с фашистами бой, было каким-то особенным, что кто-то незримый помогает нам. С каждой новой атакой враг шел на нас с превосходящей силой, и каждый раз мы отбрасывали его назад. А главное, было удивительно то, что несли мы незначительные потери в живой силе и многие мои фронтовые товарищи выходили из боя невредимыми, не считая, конечно, легких ранений...

Но в тот памятный августовский день, когда это случилось, бой был таким жестоким, что ничейная полоса, после того как затихло сражение, была вся покрыта телами убитых — не только врагов, но и наших бойцов.

День догорал. Солнце уже почти коснулось горизонта. Внезапно установившаяся на поле брани тишина, казалось, была осязаемой. Мы, фронтовики, хорошо знали, как хрупка бывает тишина на поле боя, и стремились использовать каждый ее миг. Кто-то из бойцов стал дописывать письма домой, пока еще было светло, кто-то тут же уснул на дне окопа, а другие принялись перевязывать друг другу легкие раны...

Вдруг тишину нарушил бравурный немецкий марш. Мы уже тогда знали многие привычки врага и поняли, что у немцев начался ужин.

Пока мы курили и переговаривались, земляк мой, Иван Божков, отошел от нас в сторонку. Я знал, что он не любит запаха табачного дыма. Взглянув на Божкова, я вдруг увидел, что он высунул голову над бруствером. Такая неосторожность поразила меня, и я крикнул:

— Иван, ты что делаешь? Снайпера дожидаешься?

Божков опустился в окоп и придвинулся ко мне. Взглянув ему в лицо, я сразу понял, что земляк мой чем-то сильно взволнован, и тут Божков вдруг спросил меня:

— Ты ничего не слышишь, Петя? Там... женщина плачет.

— Тебе показалось, Ваня. Откуда тут женщине взяться? Кроме разбитой часовни, поблизости ничего больше нет.

— Полынов говорит правду, — поддержал меня сержант Зимин.

— Я сапсем ничего не слышал, музыка мешает, — сказал Сартанбаев.

Вдруг марш стих, словно его кто-то специально заглушил, и тогда мы ясно услышали, что где-то неподалеку плачет женщина. Божков быстро надел на голову каску и взобрался на бруствер и стал внимательно смотреть туда, откуда доносился плач, а мы молча ждали, что он скажет.

— Там туман клубится, — наконец сказал Божков. — А в тумане по ничейной полосе в нашу сторону идет женщина... Она... Она наклоняется над убитыми... Она... Господи! Она похожа на Богородицу!..

Я не дал земляку договорить и стянул его за ноги в окоп. Только я собрался снова пожурить его за неосторожность, как увидел, что он плачет. Я растерялся и не нашелся что сказать.

— Что с тобою, Ваня? — тихо спросил за меня сержант Зимин.

— Да он рехнулся! Не видишь, что ли? — сердито сказал Казанец.

— Сам ты рехнулся. Ничего не понимаешь, так молчи! — прикрикнул я на Казанца.

— Не ругайтесь, братцы! Ведь нас с вами Господь избрал для этой минуты. Ведь на наших глазах свершается чудо!.. Перед нами святое видение! Вы лучше сами посмотрите, только не ругайтесь!

Мы последовали совету Божкова и убедились в том, что он сказал правду. По ничейной полосе в клубах тумана шла Женщина в темной и длинной до земли одежде, с низко опущенным на лицо покрывалом. Она наклонялась над убитыми и громко плакала. Тут кто-то из бойцов сказал:

— А немцы-то тоже на видение смотрят. Вон их каски над окопами торчат.

— Пусть смотрят. Лишь бы не стреляли, — сказал сержант Зимин, а я обернулся и посмотрел на Ивана. Земляк мой молился, а по щекам его катились крупные слезы. Тут Казанец вдруг схватил меня за рукав гимнастерки и тихо спросил:

— Полынов, ты тоже думаешь, что это Богородица?

— А ты что, никогда в жизни иконы не видел? — спросил за меня Зимин.

— Почему не видел? Видел. Но тут что-то не так. Смотри, какая Она высокая, раза в два выше человеческого роста будет...

— Значит, так надо! — перебил Казанца Зимин.

— А ты смотри и молчи!

— Господи! Как же Она плачет! Прямо в душе все переворачивается! — сказал кто-то за моей спиной...

Пока мы смотрели на видение, странный туман уже покрыл большую часть ничейной полосы, а мне вдруг подумалось: "Надо же! Будто саваном погибших укрывает". Пройдя немного дальше того места, где мы находились. Женщина, так похожая на Богородицу, вдруг перестала плакать и, повернувшись в сторону наших окопов, поклонилась. Распрямившись, Она снова продолжила Свой скорбный путь, сопровождая его плачем. А мы все услышали, как Божков сказал:

— Богородица в нашу сторону поклонилась — победа будет за нами...

Мы так увлеклись происходящим, что никто из нас не заметил, как появился лейтенант Хворин. Я даже вздрогнул, когда он сердито спросил:

— Рядовой Божков, что вы только что сказали?

— Я сказал, товарищ лейтенант, что Богородица благословила нас на победу.

— Что вы себе позволяете, рядовой Божков?..

— А вы сами посмотрите, товарищ лейтенант, — вмешался Зимин. — Вон Она все еще оплакивает погибших...

— Вы что, сговорились? — повысил голос лейтенант, но из окопа все же выглянул.

Он с минуту смотрел на видение, затем, громко фыркнув, выпалил:
— Чушь это все! Вражеский трюк, а вы... Я вот сейчас проверю, что это за Богородица такая! — И достал из кобуры пистолет...

Но выстрелить лейтенант не успел, потому что Казанец всем своим богатырским телом прижал щуплого лейтенанта Хворина к стенке окопа и, заглянув ему в глаза, сказал:

— А вот этого делать не надо, товарищ лейтенант. Даже немцы и те не посмели стрелять...

Казанец отпустил лейтенанта только тогда, когда я сказал ему, что видение рассеялось. Он, как ни в чем не бывало, повернулся ко мне и попросил закурить. А тут лейтенант Хворин в себя пришел. Он с ненавистью посмотрел на Григория и срывающимся юношеским голосом закричал:

— Ты... Вы... Ты ответишь, рядовой Казанец! Под трибунал пойдешь! Полынов, Зимин, Сартанбаев, свидетелями будете. Ваши фамилии я укажу в рапорте!

— О чем я должен свидетельствовать? — вдруг спросил сержант Зимин.

— Как о чем? О том, что рядовой Казанец напал на командира! Неужели не ясно?

— Ясно, товарищ лейтенант, но я ничего такого не видел.

— Я тоже не видел, — поддержал я Зимина.

— А моя сапсем ничаво не видел. Моя спал... — сказал, улыбаясь, Сартанбаев.

— Да вы что? Что вы себе позволяете?.. Уголовника покрываете?..

— Напрасно вы так, товарищ лейтенант. Вы на фронте всего неделю, а мы с Казанцом третий год в окопах. Это неважно, кем кто до войны был. Казанец на фронт добровольцем пошел, — сказал сурово сержант Зимин.

Слова Зимина возымели свое действие. Лейтенант вдруг опустил голову. Было видно, что он обдумывает сложившееся положение, а мы молча смотрели на него. Наконец лейтенант Хворин поднял глаза и, посмотрев на Божкова, уже спокойно сказал:

— Да, погорячились мы! Мало ли что мы тут видели. Советую об этом поменьше болтать! Вам понятно?

— Так точно, товарищ лейтенант! — ответил за всех Зимин.

— А вот и ужин прибыл... Ужинайте, товарищи! — сказал лейтенант Хворин и ушел.

А мы услышали, как Божков сказал ему вслед:
— Молодо-зелено! Слава Тебе, Пресвятая Богородица! Образумился лейтенант...

Передовую накрыла ночь. Я вдруг заметил, как Казанец, докурив окурок, подсел к Божкову и тихо сказал:

— Ты, Ваня, не серчай на меня. Нашло что-то... Понимаешь, безбожником я рос в детдоме... Ни одной молитвы не знаю...

— Бога нужно в сердце иметь, Гриша, а молитву выучить можно. Если ты неверующий, так хотя бы не кощунствуй. За недомыслие твое Бог тебя простит, а вот за кощунство накажет!

— Понял я, Ваня, не буду больше. А ты после войны на попа пойдешь учиться?

— Не на попа, а на священнослужителя, — поправил Божков Казанца. — Только мне уже не надо учиться, Гриша...

— Почему? — спросил удивленно Казанец.

— Да потому что я уже и так священник.

— Но как же ты на фронт-то попал? Разве...

— Как и ты, Гриша, добровольцем, — перебил его Иван.

— А как же заповедь "не убий"? — встрял в разговор Зимин.

— В мирной жизни я свято чту эту заповедь, но сейчас я, как и вы, братья, свое Отечество от врага защищаю...