Я родился и рос в атмосфере любви и неги. Отец мой был главным инженером крупного военного завода в нашем небольшом городке. Мама была, как говорится, "из бывших" — из родовитых дворян Жеребковых, что, конечно, во времена моего детства не афишировалось. Отца ценили на службе. Он был хорошим специалистом, имел влияние на директора и был авторитетом не только на заводе, но и в министерстве. Он хорошо зарабатывал, в семье был покладист, но мы его почти не видели, настолько он был занят. Моим воспитанием занимались мама и бабушка. Хотя мама была по профессии учителем русского языка и литературы, ей не пришлось работать по специальности, потому что отец, женившись, потребовал, чтобы она сидела дома. Поэтому все ее профессиональные навыки отрабатывались на мне, плюс бабушкина методика, уже опробованная на маме. В результате читать я начал в четыре с половиной года, писать — в пять. В этом же возрасте я знал шесть-семь стихотворений на французском языке и десятка два на русском. По настоянию отца меня отдали в детский сад, "чтоб привыкал к коллективу", хотя теперь я думаю, лучше б мне сидеть дома в самые счастливые годы жизни, потому что по сей день с "коллективом" я расстаться не могу при всем желании, и вообще я по натуре одиночка.

Уже в то время я начал ощущать свою исключительность. И не только потому, что на всех утренниках, показательных занятиях и т.п. воспитатели выставляли меня и тем приводили в восторг разных методистов и маститых педагогов, но и потому что я и физически резко выделялся из толпы. За моей спиной говорили: "Какой красивый мальчик!". Я делал вид, что не слышу, а сам надувался от гордости. Когда представители местной трикотажной фабрики пришли искать миловидных детей для рекламы своей продукции, первым выбрали меня, осчастливив всю семью. Впоследствии я стал красивым юношей, а затем красавцем-мужчиной. Я высок ростом, строен, мускулист и крепок, кроме того, у меня, как у ирландца, редкое сочетание голубых глаз с черными волосами, а все необычное привлекает. К тому же я очень силен, и редко кто из сверстников мог меня победить даже в детстве.

Все это я рассказываю для того, чтобы показать: Господь был особенно милостив ко мне. Я обладал всеми преимуществами, которые обычно столь ценят, но не сумел ими распорядиться во благо — через них я чуть не погиб и духовно, и физически, что, впрочем, стало ясно для меня лишь недавно.

Идя в первый класс, я стал одновременно обучаться музыке. И в этой области я оказался одаренным. Учился всегда хорошо по всем предметам благодаря прекрасной памяти и домашнему контролю, хотя в школе мне многое не нравилось. В то время все обучение было пропитано, как хорошо известно моим сверстникам, коммунистической идеологией, ложь которой для меня стала очевидной благодаря рассказам бабушки. Родившись в 900 году, она в полной мере хлебнула горя в качестве ЧСВН (член семь врага народа). Помню ее правдивые рассказы о зверствах большевиков, сопровождаемые горячими просьбами "держать все в тайне и никому об этом не рассказывать, чтобы не повредить себе и папе". Отец, кстати, был коммунистом, но не по убеждению, а по необходимости (не о первый!). Так же и я, хотя стал последовательно октябренком, пионером и комсомольцем, ни когда в "бессмертное" учение не верил, а вы работал в себе некий "иммунитет". Когда на туповатый учитель истории Иосиф Михайлович цитировал Ленина или Маркса, я просто отключался, про себя называя учителя "шаманом", а цитирование классиков марксизма "камланием". Кажется, от бабушки я впервые услышал и о Боге. Она рассказывала мне фрагменты Евангелия, но храма в нашем городе не было, и молилась она дома, втайне, иконы прятала, опять-таки боясь повредить отцу. Мама же была к религии равнодушна, и после смерти бабушки мы о вере никогда не говорили. Отец тоже избегал этих тем.

Я успешно учился играть на скрипке и фортепиано. Выступал на детских концертах, и всегда с триумфом. Особенно педагоги хвалили мои руки: сильные, с длинными гибкими пальцами, идеальной формы для музыканта. А вот общеобразовательную школу я вскоре просто возненавидел. И было от чего. Сейчас я приступаю к описанию первых испытаний в моей жизни. Я их преодолел, как и многие другие впоследствии, но какой ценой! Иные люди после жизненных баталий порою становятся мудрее и чище, я же выходил из них жестким, гордым и недоверчивым. У меня хватало такта не кичиться перед одноклассниками своими способностями и успехами. Я спокойно давал списывать уроки и делал подсказки всем желающим, поэтому относились ко мне терпимо, хотя друзей у меня никогда не было, ибо в душе я их всех презирал и чувствовал свое превосходство во всех отношениях. Я на несколько лет вперед знал все программные произведения по литературе, благодаря бабушке свободно изъяснялся по-французски, музыку слушал только классическую, а "битлов", которыми все тогда самозабвенно увлекались, отметал напрочь. Я был победителем в нескольких олимпиадах, и мне прочили большое будущее. Школа наша находилась в рабочем поселке, и учились в ней в основном дети работяг. Среди последних было много махровых хулиганов, которые курили и выпивали чуть ли не с первого класса. Школа наша благодаря им стала просто бандитской. В туалет лучше и не заходи: потребуют денег, не дашь — побьют или как-нибудь унизят. Причем всегда хулиганы действовали сообща и очень слаженно. Хулиганы настолько отравили мне жизнь, что ходить в школу для меня стало мучением. При этом ни директор, ни учителя палец о палец не ударили, чтобы пресечь безобразия. Создавалось впечатление, что они сами боятся своих учеников. Конечно, если б я пожаловался отцу, меры бы были приняты, но я стеснялся. Мне стыдно было признаваться в своих страхах. Дома я говорил, что получил синяки на физкультуре, а сам наливался ненавистью и, помню, лет в пятнадцать решился наконец объявить войну своим обидчикам. Я долго обдумывал свои действия и разработал целую программу ответных мер, которую постепенно и осуществил с большим успехом.

Я уже упоминал, что был весьма сильным парнем, но я был одинок, а противников много, следовательно, я должен был победить их хитростью и мужеством. А мужество, как мне тогда мнилось, основывается на уверенности в себе, своих силах. Как взрастить эту уверенность? Надо научиться драться профессионально. В то время у нас никто не знал о восточных боев искусствах. Занимались боксом и европейскими видами борьбы, но для меня этот путь не годился как слишком длинный. Кроме того, я люблю спорт, не люблю состязаться, добиваться каких-то рекордов, разрядов и т. п. Мне нужно что-то другое, приложимое не к спортивному, а к реальному противнику. И тут мне повезло. Случайно среди отцовских книг я обнаружил "Руководство по рукопашному бою для военнослужащих". Каждый боевой прием очень наглядно иллюстрировался специальной картинкой, так что все было понятно. У меня, правда, не было партнера, но, подумав, я решил обойтись без него, сделав чучело. Тренировался я в отцовском гараже, благо днем он всегда был пуст. Занимался подолгу, по четыре часа ежедневно. И так в течение полугода. Разумеется, о моих тренировках не знала ни одна живая душа. Через четыре месяца занятий я почувствовал уверенность в своих силах и преподал первый "урок" своему главному обидчику с собачьей кличкой Рекс, который был старше меня на год. В нашем районе был единственный кинотеатр, и местная шпана обожала ходить на вечерние сеансы. Шли они, как правило, компанией, и лишь после сеанса разделялись и в одиночку возвращались домой. И вот однажды я проследил, что Рекс взял билет на какой-то зарубежный фильм. Я дождался его выхода за углом соседнего дома, осторожно проводил до темного переулка и внезапно предстал перед своим обидчиком, предварительно надев на голову чулок. Рекс оказался трусом. Зря я его столько времени боялся. Крепкий парень был парализован страхом и не оказал никакого сопротивления. Я избил его на совесть: на нем живого места не осталось. Рекс так и не сообразил, чьих рук это дело. Следующий "урок" я преподал Филину, правой руке Рекса, затем Мотыге, Тыге и Кочану. Никто меня не признал, никто меня не одолел, но вот что интересно: "уроки" достигли цели — видно, "знает кошка, чье мясо съела". Шпана притихла, и меня оставили в покое, а я не бросал тренировок, занимаясь теперь по часу ежедневно для поддержания формы. К слову сказать, мне приходилось впоследствии сталкиваться и с каратистами, и с дзюдоистами, но всегда я мог за себя постоять и поставить на место любого противника.

Со школой я расставался без сожаления. В вуз поступил легко, хотя отец к тому времени уже умер и помощи ждать было не от кого, надеялся только на себя. При большущем конкурсе я прошел совершенно самостоятельно на филфак одного из провинциальных университетов. Началась новая, веселая и интересная студенческая жизнь среди новых людей в другом городе. Тут я должен рассказать еще об одной грани своей жизни: об отношениях с женщинами. С первых классов школы девочки баловали меня своим вниманием: писали записки, строили глазки, ссорились и даже дрались из-за меня, так что к моменту поступления в университет я уже считал себя опытным сердцеедом и усвоил легкую, чуть презрительную манеру обращения с женским полом. В первые же месяцы учения у меня были романы с несколькими девушками из числа однокурсниц.

Романы эти оказывались скоротечными. Я менял девушек, как хотел, пока не встретил Марину. Она училась на другом факультете, поэтому я ее не сразу увидел. Мы познакомились на студенческой вечеринке. Я уже был на третьем курсе. Дела мои шли отлично. Я нашел способ подзарабатывать. У меня была машина (в те времена для студента — неслыханная роскошь). Авто осталось от отца. Еще у меня водились деньги, так что одет и обеспечен я был лучше многих других. Увидев Марину, я словно ощутил удар током. Я понял, что хочу только ее одну, и никто больше мне не нужен. Пожалуй, ее нельзя было назвать настоящей красавицей, но вся она сияла обаянием чистоты и невинности, что-то бесконечно милое было в ней... Марина не походила на тех девушек, что я знал до сих пор. Я тут же стал за ней ухаживать. Она встречала мои комплименты сдержанно, и это только подстегивало меня. "Настоящую женщину завоевывают", — твердил я себе и искал встреч с Мариной. Вначале она довольно охотно виделась со мной, но потом что-то произошло. Я чувствовал: она становится холодна, ей неинтересны мои разговоры, она отделывается дежурными фразами, задумывается о чем-то своем, как будто меня здесь нет и в помине, и весь блеск моего остроумия пропадает впустую. В конце концов она явно стала меня избегать, а я глупо и неразумно, как подросток, стал преследовать ее, тем самым пробудив в душе любимой что-то похожее на ненависть. "Не нашла ли она кого-нибудь?" — эта простая и убийственная догадка с особой ясностью однажды встала перед мной. Я был настолько самовлюбленным, что даже не думал о соперниках. А зря. Соперник был. Им оказался ее лопоухий и очкастый однокурсник — полное ничтожество, по моему мнению. Вот как я это обнаружил. Однажды после второй пары я стремглав помчался на третий этаж к аудитории, где занимался Маринин курс. Мне повезло: студенты только начали покидать аудиторию, и я остановил девушку на лестнице. На мое приглашение погулять после занятий она, запнувшись, ответила отказом, сославшись на необходимость подготовить на завтра реферат. Явно причина отказа была придумана на ходу. Я не стал настаивать, попрощался и ушел, твердо решив проверить, не обманула ли меня любимая. И, конечно же, в назначенный час ее в нужной аудитории не оказалось. В ярости я принялся метаться по всему зданию в поисках обманщицы и нашел ее в факультетском буфете вместе с упомянутым очкариком, которого звали Валя (Валентин). Тесно прижавшись друг к другу и держа в руках по пирожному, эти голубки тихо ворковали о чем-то настолько самозабвенно, что ничего и никого вокруг не замечали, в том числе и меня, охваченного обидой и жаждой мщения. "С кем угодно, но только не с этим ничтожеством!" — в ярости повторял я про себя, вырвавшись из проклятого буфета. "Как можно променять меня на какого-то недомерка!" Однако факт налицо: я Марине безразличен, а в нем она что-то нашла. Но на самом деле ничего в нем интересного и замечательного нет: ни ума, ни фигуры. Ревность настолько овладела всем моим существом, что тормоза отказали — я стал изобретать способ избавиться от конкурента.

Когда я теперь задумываюсь над прошедшим, меня самого устрашает легкость, с какой я решился на преступление. Сейчас времени, чтобы осмыслить минувшее, у меня более чем достаточно, и я отчетливо вижу, что шел к преступлению давно — с того самого времени, как культивировал свою исключительность, а позже давал "уроки" своим врагам. Жестокость и равнодушие к чужой боли, как и все пороки, развиваются постепенно, но прогрессивно.

Я продолжал следить за Мариной и ее ухажером, но не мог выкинуть из головы бредовой мысли, что если Валя исчезнет, проблема будет решена. В его отсутствие она не сможет мной пренебречь. Исчезнуть он должен внезапно и навсегда. Поищут, поищут, не найдут и бросят. А я займу его место и уж постараюсь переключить внимание Марины на себя. Действовать нужно наверняка, отвести от себя всякое подозрение — ведь многие знают про наши отношения. Если найдут труп, меня сразу заподозрят, поскольку у меня есть мотив для сведения счетов. Значит, нужно повести дело так, чтобы труп не нашли, — тогда исчезновение студента можно трактовать как угодно: может, взял и уехал куда-нибудь. Со временем в моей голове созрел план, который показался мне совершенно безупречным, продуманным до мельчайших подробностей. Осуществлению его помогло мое знакомство, хоть и не близкое, с Валей. Несколько раз я подвозил студентов (и Валю в том числе) на машине домой и потому знал, где он живет. Его дом находился на окраине города, довольно далеко от университета. Для "дела" я выбрал заброшенный и заросший густой растительностью парк в километре от дома Вали. Отойдя на несколько метров от дороги, я вырыл глубокую (два метра) яму, закрыл ее срезанными зелеными ветками, забросал травой — словом, замаскировал. Такую же яму вырыл в другом месте — на пустыре, поближе к университету — для резерва.

Улучив момент, я подстерег в коридоре университета Валю, когда он был один, и с самым! непринужденным видом сообщил ему, что после! занятий направляюсь в сторону его дома и могу подбросить его домой. Он с радостью согласился. Уверен, если б Валя сказал о предстоящей поездке Марине, она могла бы свидетельствовать против меня, но в том-то и фокус, что Марины в этот день в университете не было. Ее направили на однодневную практику в какой-то институт.

Мы выехали уже по темноте, что также являлось запланированным обстоятельством. Доехав до парка, я остановил машину и попросил Валентина выйти, чтобы поговорить. Он очень удивился, но вышел. Я повел его к яме, держа под пальто короткую, но тяжелую дубинку. Первый удар нанес по шее... От подробностей воздержусь, скажу кратко: я его забил насмерть, а тело сбросил в яму. После все прикрыл, прикопал и тут же уехал на машине.

Не скажу, что был совершенно хладнокровен, но руки не дрожали и лютая ненависть к сопернику в душе поутихла. Я прочел немало детективов и пришел к заключению, что громадное большинство преступлений раскрывается вовсе не гением сыщика, а благодаря нервозности и головотяпству преступника: человек, идущий на нарушение закона, боится и совершает ошибки. Мне казалось, я все сделал правильно. Как же я обманулся!

Меня взяли уже через неделю. Все-таки нашлись свидетели. Один видел, как я копал яму на пустыре, а следователь, естественно, предположил, что я же выкопал яму и в парке. Другой видел, как Валентин садился в мою машину. В руках убитого нашли пуговицу от моего пиджака. Но самым главным свидетелем стала Марина. Вот это меня и добило! Оказывается, они в тот день говорили по телефону, и Валентин сообщил Марине о моем предложении. Она почуяла недоброе и пыталась его отговорить от поездки со мной, но Валя не принял всерьез Маринины страхи. Следовательно, она прозревала мою истинную сущность, отсюда такое отторжение и неприятие моей особы, такого во всех смыслах завидного жениха.

После свидетельства Марины я перестал отпираться и все рассказал следователю. Пожалуй, впервые в жизни я дал слабину. Уж очень страшно было видеть исполненные ненавистью и презрением голубые глаза Марины. Даже слезы мамы на суде не произвели на меня подобного впечатления. Я получил пятнадцать лет. Мог получить и «вышку», но адвокат столь красочно описал мое отчаяние и ревность как результат «измены» любимой, что судьи расчувствовались и сохранили мне жизнь. Может быть, также сыграла роль память о моем отце, человеке в нашем городе известном.

Мне не пришлось долго пребывать в состоянии подавленности и оцепенения. В слишком страшное место я попал. Нужно было бороться, дабы добиться сносного положения в столь тяжелой обстановке. Преступники, окружавшие меня, вызывали только омерзение. Забавно, что в то время я считал себя неизмеримо выше их не только по интеллекту, но и по духовным качествам. В этой компании нельзя было расслабляться! Я должен заставить уважать себя. Никакое лидерство меня не привлекает. Я к нему не стремлюсь — здесь лидеров и без меня хватает. Я хочу только одного: чтобы меня оставили в покое, а я уж сам о себе позабочусь. Довольно быстро я своей цели достиг. Тут сыграли роль несколько факторов: моя «серьезная» статья, знание рукопашного боя и моя музыкальность. Последнее качество на зоне — большой дефицит, а я никогда не отказывал слушателям, потому что, кроме скрипки и фортепиано, уже в университете научился сносно играть на гитаре, да не так, как многие играли в подворотнях, а как следует, с перебором. Когда лагерное начальство узнало о моих музыкальных упражнениях, а также о моем образовании, мне было предложено заведовать самодеятельностью, на что я охотно согласился. Начальство не проиграло. Я организовал небольшой хор и даже театральную труппу. Сам же вел себя тихо и скромно: не высовывался, ни в каких акциях протеста не участвовал, ни под какие «авторитеты» не подкапывался. Я обозначил для себя новые цели и твердо, спокойно и уверенно шел к ним. Каковы же были мои планы? Я по-прежнему верил в свою исключительность. Я знал, что освобожусь еще достаточно молодым человеком, и мечтал добиться успеха в жизни. Прошлое я похоронил и старался о нем не вспоминать, а взор целиком устремил в будущее. Новая работа в клубе оставляла довольно много свободного времени. Это вам не кирпичи таскать! Я решил его использовать с максимальной результативностью. Я уже хорошо знал французский язык и неплохо английский. Теперь я стал в английском совершенствоваться, а одновременно принялся за немецкий. Не без труда достал учебники. Использовал свою собственную методу: сначала "вгрызался" в грамматику, а потом учил слова, побольше слов. Чтобы постоянно упражняться, носил в кармане записки с новыми словами, периодически вынимал их, повторял. Другие записки расклеивал над своей кроватью, чтоб были перед глазами постоянно. Начинал с пяти новых слов в день, а дошел до пятидесяти. Хорошим помощником был радиоприемник — слушал новости на разных языках и учился правильному произношению. Через год я овладел немецким, усовершенствовал английский и принялся за испанский. Конечно, есть закономерность: чем больше языков знаешь, тем легче учить следующий. Скрипки меня не было, но в клубе стояло старое разбитое пианино. Я его настроил и играл к удовольствию не только зеков, но и охраны. Не забывал и физической подготовке: делал зарядку и отрабатывал приемы рукопашного боя.

Поглощенный этими занятиями, я как бы отключался от мерзкой действительности. Я бы занят с утра до вечера, мне некогда было растравлять свои раны и предаваться бесплодны сожалениям. Известие о смерти мамы застала меня где-то на третьем году заключения. Сердце мое дрогнуло, но расслабляться я не стал. Еще больше погрузился в занятия и еще сил нее возненавидел стены и "колючку". Многие зеки, особенно имевшие большие сроки, часто терялись, выйдя на свободу, не могли найти себе место, не знали, чем заняться, опасались новых условий жизни. Передо мной таких проблем не возникало. Я твердо знал, чем займусь на свободе. Жизнь на зоне чрезвычайно тяготила меня, может быть, больше всех прочих, и я жаждал вырваться отсюда с бешеной, почти животной силой. Иногда я со страстью думал о побеге, но всякий раз отбрасывал крамольные мысли. Убежав из заключения, я исключил бы для себя всякую возможность жить нормально, зарабатывать деньги и делать карьеру.

На шестом или седьмом году заключения я стал выдыхаться. На меня стало накатывать отчаяние. "Что толку в твоих занятиях? — шептал мне внутренний голос. — Твои языки никому не нужны. Как музыкант ты тоже несостоятелен. В лучшем случае сможешь играть в каком-нибудь ресторане за ужин и выпивку, а на такой отвратительной жратве через несколько лет в тебе не останется ни прежней силы, ни красоты. Вон зубы уже начинают болеть, и парочку пришлось вырвать". Я гнал от себя эти мысли, но они посещали меня все чаще. Иногда ночью я просыпался и долго не мог уснуть. Все думал о своей жизни, и какой-то червь сомнения начал ворочаться в душе: а прав ли я? Верна ли моя жизненная позиция? Настолько ли я могуч, чтобы противостоять жизненным обстоятельствам, которые все, как одно, против меня? Чтобы прийти в чувство, я начинал мечтать о жизни на воле, как я устроюсь на работу... Ведь я полиглот! У нас дефицит людей, знающих языки, потому что вырваться из СССР даже в туристическую поездку неимоверно трудно. Поэтому нет стимула заниматься языками, и мало кто их знает. А меж тем переводчики нужны, и работа их неплох оплачивается. Можно, наконец, давать частные уроки детям богатых родителей, каких-нибудь партийных бонз или торгашей, мечтающих пропихнуть чад в иняз или МГУ... И я снова твердил про себя новые иностранные слов пытался переводить в уме целые строки русских классиков. Это отвлекало... на время а потом опять подступала тоска, и я не находил себе места. В такие дни мне особенно тяжко было видеть лица своих товарищей по заключению. Злоба и негодование душили меня. Я ненавидел их всех! Презирал и ненавидел! Наверное, злоба, гнездящаяся во мне, когда-нибудь выплеснулась бы и выразилась каким-нибудь отвратительным поступком, но этого не случилось, потому что Бог послал мне помощь в ли Алексея.

Однажды на поверке я увидел новенько необычайный вид которого привлек мое внимание. За долгие годы вынужденного затвора передо мной прошла такая галерея подонков рода человеческого, с которой не сравнит галерея восковых фигур мадам Тюссо. В лице же этого человека не было ничего преступного и низкого. Ростом невелик, рыжеват, нос уточкой, глаза небольшие, светло-серые, спокойные и... веселые, на вид лет пятидесяти. Видно, что он затесался сюда случайно, но нет в нем ни растерянности, ни страха, ни угрюмой настороженности. Поселили новенького в нашем бараке. В первый же вечер перед отбоем Алексей повернулся лицом на восток, встал на колени и начал молиться. Молитвы читал про себя, иногда совершая крестное знамение. Хотя для зеков был в диковинку такой дивертисмент, никто новичку не мешал. Некоторые называли чудака "попом", "монахом", но без злобы, пожалуй, иные даже зауважали его. Я заинтересовался новичком и стал за ним наблюдать. Молился Алексей регулярно по утрам и вечерам. Если не было возможности стать на колени, молился стоя. Но и днем, если мне случалось находиться поблизости, я замечал, как беззвучно шевелятся его губы — он молился во всякое время, при всяком удобном случае. В разговоры первым никогда не вступал, больше молчал, но если спрашивали о чем-нибудь, отвечал охотно и исчерпывающе. Брался за любую порученную работу и делал ее сноровисто и на совесть. Он никогда не сидел праздно и не слонялся без дела. Его руки были всегда чем-то заняты: то плетением сети из капроновых ниток, то обработкой какой-нибудь железки куском напильника. Толстые загрубелые пальцы были постоянно в движении. В нем угадывалась привычка к физическому труду, но в то же время он не походил на простого мужика. Речь его была правильной, без длиннот и запинок, он всегда ясно выражал свою мысль и никогда не ругался. Всем известно, как кормят зеков. Даже солдатская пайка для рядового заключенного — счастье. Однажды на обед нам подали совершенно несъедобный суп, в котором калорий было не больше, чем в ведре воды. Алексей, как ни в чем не бывало, проглотил свою порцию и попросил соседскую, брезгливо отставленную сотрапезником. "Разве это можно есть?" — обратился я к нему. "Иногда я был лишен даже такой пищи",- ответил Алексей. "Кем же ты был на гражданке?" — "Монахом", — ответил он. Мои знания о монашестве отличались поверхностным характером. Я почерпнул их в основном из легковесных французских романов, где веселые католические аббаты предавались мирским утехам, не заботясь о спасении души, живя полнокровной и сытой жизнью. И вдруг в наши дни господства атеизма появляется человек с внешностью аскета и совершенно спокойно заявляет, что он монах. Было чему удивляться. У нас в стране, должно быть, и монастырей-то не осталось, разве что Троице-Сергиева Лавра, куда возят заграничных туристов. Однако мой новый знакомый заверил меня, что и в других местах имеются монастыри, в том числе и тайные, и монашество сохранялось даже в самые тяжелые годы сталинских репрессий. "Но какой смысл в монашестве? Зачем оно современному человеку, особенно в нашей стране всеобщего победившего атеизма?" — не унимался я. "На твой вопрос, Тимофей (Тимофей Торопцов — мое имя. Даже оно сразу выделяло меня из толпы своей экзотикой. В школе меня звали "ТТ"), дал замечательный ответ знаменитый церковный проповедник святой Иоанн Златоуст. Он сравнивал Церковь с государством, Бога — с царем, а монахов — с вельможами. И говорил: во всяком государстве люди платят подати, но вельможи, как особо приближенные к монарху, помимо податей дарят ему еще и подарки, добровольно, от себя. Монашество есть подарок Богу с посвящением себя на вечное Ему служение". Такой была наша первая беседа, ставшая для меня откровением.

Я стал искать случая снова поговорить с Алексеем. Вскоре он представился, когда мой новый знакомый остался дневалить по бараку. Поскольку я не ходил на общие работы, а сидел в своем клубе, мы снова смогли урвать минуту для беседы. На этот раз я заметил на руке Алексея какие-то веревочки с узелками и спросил, что это такое. Он улыбнулся: "Это четки — главный инструмент монаха, помогает при чтении молитв". И Алексей подробно объяснил мне назначение четок. Среди зеков не принято лезть в душу и подробно расспрашивать о прошлом. Я только узнал в общих чертах, что сидит мой собеседник за какой-то пустяк (кажется, за "злостное" нарушение паспортного режима) и срок у него небольшой, всего три года. Мне нравилось, что в разговоре он никогда не занимался агитацией, никого не пытался убедить в своем мнении. Если ему задавали вопрос на религиозную тему, подробно отвечал, но от спора уклонялся. Алексей всегда был бодр и приветлив, любил оказывать окружающим различные мелкие услуги: то горсть сухариков отсыплет, то хорошее место уступит, то подарит какую-нибудь мелочь. Вначале это настораживало зеков, потому что по волчьему закону зоны такие вещи не делаются бескорыстно. Если ты без просьб помогаешь мне, то и от меня ждешь того же, но со временем Алексея поняли: помогал он без подобострастия, без всякой выгоды для себя и от чистого сердца. Я уже говорил, что он был рукодельник: все время что-то мастерил. Стоило кому-нибудь похвалить его работу, как он тут же ее дарил хвалителю. Всех удивляло его бескорыстие: действует человек себе во вред!

Между тем наши беседы становились регулярными. Я чувствовал, пожалуй, против воли, что мне нравится общество этого чудака. До появления Алексея я разговаривал с окружающими только по необходимости: не о чем мне было с ними беседовать. А вот с этим маленьким жалким монахом было интересно. Забытые бабушкины о Боге, о Евангелии стали оживать во мне. Алексей прекрасно знал Священное Писание. Иногда он цитировал длинные отрывки. Его память была удивительна, под стать моей. Кроме того, он прочел множество церковной литературы, прекрасно знал аскетические труды святых отцов Церкви и в беседах о вере часто прибегал к их авторитету. Долгое время наши разговоры носили чисто информативный характер: он говорил о вере, я слушал и задавал вопросы. Вначале в наших беседах не затрагивались темы личного характера, но впоследствии я узнал немного о жизни Алексея на воле (не все, конечно, и не сразу) и рассказал о себе. Родом мой новый знакомый из Вологды. По образованию педагог. Работал учителем физики в какой-то деревенской школе в своих краях. Затем произошла какая-то личная драма, что-то нарушилось в семейной жизни (об этом он говорил глухо, в общих чертах). Алексей и до этого был религиозен, а после развала семьи бросил все и уехал на Кавказ, где стал подвизаться в горах вместе с четырьмя тайными монахами где-то под Сухуми. Здесь над ним был совершен монашеский постриг с именем Трифон. Он иеромонах, то есть монах-священник. Вот краткая схема жизни этого человека, которого в дальнейшем я буду называть отец Трифон, хотя для окружающих — зеков и охраны — он оставался по-прежнему Алексеем или номером 4458.

Со временем было замечено, что не только я один приходил послушать отца Трифона. Однажды я увидел, как он долго беседовал с Иваном Марухиным, широкорожим сорокалетним мужиком, сидевшим за какую-то "бытовуху" и страдавшим заиканием. Говорить с Иваном было мукой из-за его недуга, да, по-моему, и не стоило. Я спросил отца Трифона, что интересного нашел он в обществе этого серого человека. Пристально взглянув мне в глаза и немного помолчав, отец Трифон ответил: "Ты напрасно назвал его серым. Он вовсе не глуп, и душа у него хорошая. А знаешь почему? Один священник однажды сказал: "Блаженны слепые, хромые, заики и другие увечные, потому что в них есть смирение". Это качество больше всего в людях любит Бог. Они сознают свою неполноценность и смиряются, сочувствуют другим, таким же несчастным. Превозношение им неведомо, и в этом их счастье". Я долго обдумывал эти слова, как будто противные здравому смыслу: убогие счастливы от своего убожества, но в конце концов оценил их мудрость. В результате я должен был признаться себе, что смирение напрочь отсутствует во мне и, следовательно, по христианским понятиям я не могу быть счастливым.

Каждый раз во время наших бесед отец Трифон чем-нибудь озадачивал меня, порой ставил в тупик своими простыми истинами. Душа моя порой возмущалась и ныла. Назревал какой-то внутренний кризис. Он разразился 23 марта (я хорошо запомнил Этот день). Помню, когда читал "Les miserables" ("Отверженные") В. Гюго, мне всё не верилось в искреннее обращение злодея в праведника, равно как и в "Преступлении и наказании" Ф. М. Достоевского. Порой я читал или слышал слова раскаяния из уст заключенных, напечатанные в газетах типа "Комсомольской правды" или по радио, но они всегда казались мне лживыми, потому что я знал зеков непосредственно и реально оценивал состояние их душ. Но вот в то утро, помню, что-то совершенно необычное свершилось во мне. День начинался как всегда. В моей маленькой комнатушке при клубе (иметь отдельное помещение — большая привилегия) дверь стала слишком обшарпанной, и я задумал ее покрасить, предварительно заготовив все необходимое. Я не спеша водил кисточкой вверх-вниз, но мысли витали где-то далеко, и я не видел ничего перед глазами. Я вспомнил, как маленьким мальчиком сижу на балконе осенним вечером, укутанный одеялом. Рядом сидит бабушка в белом пуховом платке на плечах и вполголоса рассказывает мне о своем детстве, как ее водили в церковь к Исповеди и Святому Причастию. Я с интересом слушаю ласковые интонации ее такого родного голоса, и мне спокойно и легко... Как я был счастлив тогда! И в каком болоте я сейчас! И вдруг я почувствовал, что бабушкин Бог где-то тут, рядом со мной, и неожиданно слезы брызнули из глаз. Уж и не помню, когда я в последний раз плакал, но в тот момент в моей душе как будто нарыв прорвался, и я не смог остановить поток слез. Я обращался к Богу с просьбами о прощении, умолял облегчить мое состояние, вразумить и наставить меня... Все это говорилось своими словами, потому что никаких молитв я не знал, а те, что учил в детстве, забыл (это при моей-то памяти!). В таком состоянии я пробыл довольно долго, но постепенно успокоился. Почему-то появилась надежда, что Господь меня простит, и я отчетливо понял две вещи: без Бога я никто и ничто, без Него мне не прожить, и прощение еще предстоит заслужить.

Я шел по территории, огражденной колючей проволокой, с вышками и прожекторами по углам. Вяло перебрехивались охраняющие нас собаки, небо было в тучах, и начинал накрапывать дождь пополам со снегом, но в душе у меня все пело, и в сердце поселилась неведомая прежде радость. Я больше не презирал своих товарищей. Я с новым интересом вглядывался в их лица и старался разглядеть в них образ Божий, о котором так часто упоминал мой друг монах...

Прошло полтора года. Для отца Трифона настал момент освобождения. Он тепло простился со всеми, даже с охраной. Для каждого нашел слова привета и ободрения, но особенно ласков был со мной. Прутиком на земле он нарисовал подробную карту горного района под Сухуми и объяснил, как найти их маленький скит. Заставил выучить путь наизусть и сказал: "Тебе осталось четыре года. Ты столько времени терпел — потерпи еще немного, а я буду тебя ждать. Ты наш".

Я долго смотрел ему вслед. Раза два он оборачивался и махал рукой. Грустно было лишаться доброго товарища и наставника, но я твердо знал, что мысленно он всегда со мной, что он молится за меня, и вдруг ясно понял, что возможность счастья для меня не утрачена, что Бог меня простил, и, значит, счастье возможно.