|
Когда я читал молитовку "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя,
грешного", двое зашли сюда, — я их знаю, они наши. И я, когда услышал, что
они зашли, стал громче читать: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй
мя, грешного". И когда они услышали это, то сказали так: "Сейчас помилует".
И подскочил, значит, один, фонариком осветил мне лицо, как схватил за горло
и как ударил, — чем-то ударил он таким... металлом, по голове. Так ударил
он! Я сразу залился кровью. Другой выскакивает, тоже фонариком осветил. Этот
в лицо меня ударил, и ударил так, что это у меня все влипло туда, только
захрустели косточки. И вот когда они это сделали, схватили меня за волосы,
стянули на пол и давай бить об пол голову. И так побили! А потом начали
топтать каблуками. Избили, что у меня голова была — только шкура да кости.
Это все у меня было сбито, челюсть стояла на правом плече.
Но у меня Господь не отнимал мысли, и эта молитовка у меня в мыслях
продолжалась: "Господе, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного".
Все тело потоптали, у меня были потом по всем теле отпечатки ихних каблуков
и полностью даже обуви, отпечатки запеченной крови. И потом как скрутили мне
руки, сложили так вот — никакого движения! Скрутили ноги, завязали лицо и
так стягивали, что это невозможно, и если бы не было помощи Божией, то мне
было бы первого удара достаточно для моей кончины. Но Господь дал им
поиздеваться надо мной — ну, это за мои грехи, Господь послал... Но у меня
еще были мысли и чувства телесной боли, ни на одну минуточку я не терял
сознания, все это было для меня понятно, что они со мной делают. И когда они
связали, видят, что я уже негодный, говорят: "Уже помиловал". — То есть
первое их слово было "сейчас помилует", а теперь, значит, "уже помиловал".
А потом он взял нож, — я не видел этого глазами, потому что было завязано,
но слышал, что они делают, — и коснулся моего горла, чтобы перерезать. И вот
когда коснулся он только ножом горла, осветило молнией. Такая молния, что я
с закрытыми глазами видел. И нож их столкнулся с этой непобедимой силой и
издал такой звук, что такого звука на земле никто не слышал и слышать не
будет. А у меня в этот момент пролетела мысль: "Не умру, но жив буду и повем
дела Господня!"
Он пиляет горло, как по металлу, я слышу — как по металлу идет нож ихний.
Вот он резал, резал горло — все это было порезано у меня... — но горло не
перерезано было, потому что эта сила не допустила этого. А потом ударил меня
ножом два раза сюда, в грудь, но в сердце не попал. Пошла кровь опять,
боли... И если бы не было помощи Божией, то так бы я это все помнил! Для
меня было бы достаточно первых ударов. И когда они закончили с ножом, я
лежал, голова была приплюснута к полу, — и они как ударили меня сюда, в
правую сторону, каким-то грузом, что при этом ударе моя голова как бы
угрузла в пол. И в этот момент с меня вышел дух.
Душа моя сразу пошла во тьму. И такая тьма непроницаемая, что такой тьмы на
земле нету. И мне казалось, что я лечу не часы и не дни, а годы. Такой
трепет души, и не знаю, где остановлюсь. Сколько я летел? Мне казалось,
годы. Вдруг я пролетаю эту тьму, открылся свет. Но свет такой, что с нашим
светом не сравнить ни в какое время дня. Свет как бы... мрачный. Но можно,
можно различить какие-то предметы, но чтобы точно увидеть — нет, через это,
такое мрачное, нельзя.
Пока моя душа летела по тьме, то визг создавался неземной — с такой
быстротой она летела. А когда уже пролетела эту тьму, то уже не с такой
быстротой, а как бы какой-то невидимой силой поддерживалась, плавала, как
орел, — вот мы видим, орел плавает и машет крыльями, летает, — и меня
какая-то сила держала, что я облетал эту бездну. И бездна такая — страшная,
душа трепещет так, что объяснить не можно! Как бы ожидается конец, а конца
все нету. И мне, на мой грешный ум, показалось, что туда может поместиться
вся вселенная и не наполнит эту бездну. Это страшно... Как назвать это?
Страшная такая бездна для грешников...
И вот, уже шли, как мне казалось, годы, и возврата оттуда, я думал, нет.
Никаких мыслей не было, одно только — где остановится моя душа? Вдруг
показалась такая искорка, как от огня, маленькая-маленькая, и летит, как бы
навстречу моей душе, или духу, или как сказать... И только она коснулась,
эта искорка, моей души — мигом у меня появилась обратно эта молитовка:
"Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного". Три раза я
проговорил полностью, а остальные, сколько мне там пришлось быть, я только
одно кричал: "Сыне Божий, помилуй мя, грешного!" И так кричал! Как бы...
ребенок взывает к родителям о помощи, так я взывал, значит, о помощи: "Сыне
Божий, помилуй мя!"
И при этих словах я стал как бы подниматься вверх. Для меня не было там
известно, где верх, где низ, где широта, где высота, — но почувствовал дух,
что я начал подниматься вверх. И когда я с этой молитвой уже достиг обратно
своего тела, то с этими словами: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий..." —
как будто бы капельки вливались в мое тело.
Но тело было, как льдина, настоящая льдина никаких движений не было. Но
понемножечку стал оживать, почувствовал, что дух уже внутри моего тела
этого, хоть оно такое было холодное, и ничем я не мог двинуться, оттого что
оно уже в течение шести часов захололо, — такой мороз был, двери открыты, я
на пороге лежал.
Я услышал, что эти двое еще "работали". "Работали" тихо, никаких слов.
Рылись в моих чемоданах — я тогда только вернулся с этими чемоданами, служил
в Киевской епархии — шукали золото. Это и заставило их меня истребить, чтобы
концы спрятать, ведь я знаю их.
Кричать я не мог из-за того, что они мне так сдавили горло. Боли такие,
оттого что скрутили руки, — кровь не проходила по жилам через такую крепкую
связку этих поясов.
И вот когда они вышли, какая-то невидимая сила в первую очередь мне
освободила ноги. Слышу — и руки освободились, и на голове то, что они
стягивали, тоже. Какая сила это? — Это Божия сила. Как, читаем, апостола
Петра Ангел вывел — так и до сегодняшнего времени Господь бдит над каждым
человеком. И вот я, какой ни есть грешен, но получил неизреченную,
необъяснимую милость. — Кто мог мне это сделать, кто мог это развязать? Они
так стянули, что и хотел бы, не развязал.
В хате было темно, никакого света. И когда я почувствовал, что руки
свободны, хотел снять эту повязку с головы, которой они меня завязали — все
это было окровавлено. Но снять я ее не мог, пальцы сильно болели. Но с
Божией помощью я так покачал головой, и сама спала. Потом я хотел уже
подняться, глаза у меня стали видеть, и я увидел, что тут.
Все было сброшено, иконы посрывали, задние досочки у кое-каких отрывали. Это
они искали золото, потому что они думали, что как я в Киеве служил, значит,
я приехал оттуда с золотом. Но ничего такого они не нашли, а забрали все
деньги, сколько там у нас было. Везде понаходили. Там еще покойная мама
бросала в банку то копейку, то полкопейки — и те забрали втемную, думали, не
пропустить бы золотую монету.
С Божией помощью я закрыл дверь, чтобы не так холодно было. Я не мог
подняться, а перекатывался, и с таким усилием — еле закрыл. И когда я
перекатывался уже назад от дверей, мне попала коробка спичек. Я взял эту
коробку, и мои руки не держали. Но с Божией помощью я присветил. Это было 20
минут четвертого утра, а сделали они это с вечера, без 15-ти девять часов, к
десяти управились со мной. И как они думали, что я уже скончался, то до утра
еще оставались.
А женщина, которая у нас жила (она и теперь живет), поехала в Запорожье
получить пенсию, но не получила — ей утром сказали прийти. Но утром какой-то
тайный голос не допустил ее получить пенсию, возвратил ее сюда. И она только
зашла во двор, ее такой страх объял, что, она говорит, никогда еще не
ощущала такого страха. А в чем дело, она не знала. А когда открыла дверь,
увидела, что сорван крючок на первой двери, из коридора, — то у ней из рук
выпали сумки от страха. А когда она зашла в хату, она как бы остолбенела и
хотела возвратиться, поднять через соседей все это дело, шум, вызвать
милицию, скорую...
Но мы решили скрыть, чтобы никто не слышал и не знал. Почему — потому что
эта женщина ради Господа ухаживала за мной, и я не хотел ей шума, все равно,
думал, скоро скончаться должен — такие боли были. Все тело было сковано, рот
не раскрывался совершенно, только святую водичку она пропускала из чайной
ложечки с трудом, открывала рот своими руками. А челюсть нижняя была на
правой стороне, только на двадцать первые сутки встала на свое место. Да
как, встала... Так и осталась поверх этих зубов. И говорить я мог только
шепотом, тихо-тихо.
Нос Божией помощью месяца через два я стал уже подниматься, стал по двору
ходить. И тут приезжает начальник милиции нашего города, Никопольского
района. Заходит во двор, спрашивает: "Здесь живет Трубчанинов Николай
Федорович?" Говорю: "Здесь". — "А можно его видеть?" — "Это я".
Он тогда достает удостоверение, показывает мне. "Вот, — говорит, — я
начальник милиции города Никополя. Можно с Вами побеседовать?" "Можно".
Зашли мы в коридор, там диванчик стоит. Он говорит: "Ну, присядемте". Я ему:
"А зачем мы тут будем, пойдемте в хату".
Когда мы зашли с ним в хату, он сначала все иконы посмотрел. А потом я ему
все подробно рассказал. И вот, когда дошло до этих слов, когда коснулись мне
ножом горла и осветила молния: "Не умру, но жив буду и повем дела Господня",
он сказал: "А ну повторите!" Я два раза повторил, и он третий раз повторил:
"Не умру, но жив буду и повем дела Господня". "А почему, — говорит, — Вы не
заявили?"
Я ему объяснил, что бесполезно было заявлять и мы хотели скрыть. И спросил у
него: "Откуда ж Вы узнали?" Он мне ответил: "Мне по телефону сказали,
позвонил кое-кто, и я приехал... Ну все теперь тихо, никому не говорите, по
какому я вопросу приезжал". Я ему говорю: "Были б такие люди, как раньше
были, апостолы, которым не нужно было свидетельства, они знали, что в
человеке, правда или ложь, — я бы Вам сказал, кто это". "А Вы их знаете?" —
спросил. "Конечно, знаю. Тут недалеко один живет, другой подальше. Они для
меня свои. Если бы я теперь Вам сказал, что вот, этот меня убивал, а он бы
вам представил документы оправдательные, что его здесь не было в тот момент,
— то кому Вы поверите, мне или документам?". — "Конечно документам" "Ну вот,
— говорю, — какая польза, чтобы я жаловался? Никакой".
И когда он закончил со мной, то сказал: "Найдем и все Вам возвратим".
Говорю: "Хоть бы Вы и сегодня принесли эти деньги, я бы из них ни копейки не
взял". — "Почему?" — "Потому что это все окровавлено моей кровью. Я и сам не
могу себе на них купить, чтобы я кушал, и кому-то дать не могу, потому что
знаю, что это кровавые деньги. Если вы найдете, пусть это будет в пользу
тех, кто это брал — или родителям, или для их нужд. А мне ничего не надо".
Потом он позвал эту женщину, расспросил ее. Подтвердила она все — как она
меня нашла, какой я был — человеческого лица у меня не было, все было
изуродовано. Но Господь Всемогущий. Он нас создал,
Он нам и помогает. Исцелил. Сейчас у меня даже следов этих ран нету.
А дня через три они как раз приехали, те, которые со мной это сделали.
Соседка мне говорила (у нее сын в милиции работает), что был здесь прокурор,
был начальник милиции, следователь, — дня четыре машина стояла. Но,
по-видимому, тех вовремя предупредили, и они ушли из дома как раз на это
время. Но мне уже до этого нет дела...
А тут пришлось мне ехать с Никополя, я встретились мы на остановке. Сколько
рук было там, сколько мужчин стояло — и ни одни руки так на меня не
подействовали, как те, их руки! Я чуть не воскликнул: "Убийцы! Это руки,
которые меня убивали!" Я так расстроился. Женщины, с которыми я ехал из
церкви, меня остановили: "Отец Николай, что вы так расстроены?" А я
расстроился, видя эти руки, что меня убивали.
До сих пор, значит, у меня вот это держится. И ничьи ж руки не потревожили
меня, а эти именно, убийцы. И вот до сего времени нет у меня того, что
Господь говорит: "Прощайте и любите" А как же я простил, если у меня вот
такие мысли до сего времени... — Нету такого всепрощения, спокойствия. Все
равно: если я их не вижу, то вроде простил, а увидал — значит уже кричал
бы... Это все как бы действие нашего такого ожесточенного сердца, что не
может простить. До сего времени у меня эти мысли, которыми я страдаю.
Когда священник приезжал причащать меня в этой болезни, то он тоже выслушал
все и говорит: "Молодец, что ты скрыл это. Никакой пользы бы тебе не было,
если бы ты заявил".
Врач тоже с ним приезжала, тоже допрашивала меня. Все я рассказывал. Она
только задала вопрос: "Так у Вас, значит, что, сознание не терялось?"
Говорю: "Если потеряет человек сознание, он ничего не расскажет. А я все
помню". И я пережил это, и Господь оживил меня.
И вот какая сила это? Вот как по-ихнему: "Сейчас помилует" и потом, когда
они со мною то сделали: "Уже помиловал". — А теперь как они на меня смотрят?
Значит, Господь им какую-то мысль вкладывает, они же слышали, к Кому я
обращался, с какой молитвой, и какая молитва меня обратно вернула.
Вот такое со мной было.
Диакон о. Николай Трубчанинов — пожилой уже человек, за 70 лет, высокой духовной жизни, молитвенный, смиренный, как ребенок. Он рассказал братии монастыря историю, произошедшую с ним четыре года назад...
Духовник Оптиной Пустыни схиигумен Илий благословил записать рассказ о. Николая на пленку, для общей пользы.
Мы решили оставить яркую, живую разговорную речь о. Николая без литературной обработки. 1991 г., Оптина пустынь.
Троицкая Православная Газета" №21, 1994г.
|
