Виктор ДЬЯКОВ.

ПИСЬМО.

Дроздов не мог привыкнуть к гаубицам. Даже бьющий скорее по нервам, чем по ушам протяжный звук залпов «ГРАДа» не так на него действовал, как эти тяжкие ухающие выстрелы. Голова непроизвольно втягивалась в плечи, туловище само собой сжималось и оставалось в таком положении, пока грохот уносящегося вдаль снаряда не затихал, напоследок возвестив о себе едва слышимым всплеском далекого разрыва.

— Не боись, сынок, это пока еще не по тебе панихида, — с ухмылками прошли мимо, неся перед собой на согнутых руках по нескольку буханок хлеба двое контрактников. — Наберут детей на войну, а сопли утирать... — Дальше Дроздов не расслышал — подошла его очередь получать первое.

— Заснул... какая рота?! — кричал, стоя на металлической подножке походной кухни, нарядчик с черпаком в руке.

— Вторая, я из дозора, на двоих человек. — Дроздов подал котелки.

— Из дозора?.. На, держи, поешь напоследок. Сегодня ночью «духи» к тебе в гости придут, яйца резать, завтра петухом запоешь. — Нарядчик издевательски заржал.

Дроздова передернуло, схватив котелки со щами, он поспешил к следующему котлу за вторым. Здесь «банковал» сам повар, «дед» — сержант. Каши с тушенкой в поданные крышки от котелков он положил явно мало. Дроздов не отходил.

— Чего встал, разводягой по лбу захотел? Двигай дальше, нечего очередь задерживать! — Повар кривил красное лицо в угрожающих гримасах.

Дроздов бросил исподлобья недобрый взгляд и нарочито неспешно отошел.

— Чего зыркаешь?!. Сейчас слезу, по горбу настучу... салабон! — ругался ему вслед повар,
принимая следующие крышки от котелков.

Даже прослужив шесть месяцев, Дроздов и его однопризывники вновь оказались самыми «молодыми» в полку. Еще во время боев в Дагестане погибло несколько «молодых» из Татарии, и по этому поводу подняли шум... В общем, когда начались бои в Чечне, прослуживших менее полугода в боевых подразделениях уже не было. Таким образом, молодость «черпаков», солдат, прослуживших по шесть месяцев, продлялась еще на полгода. А это означало, что основная тяжесть службы опять ложилась на них: наряды, тяжелая грязная работа — разгрузки-погрузки, рытье траншей и окопов... Не контрактники же всем этим будут заниматься, не «деды», даже «годки» имели некоторое моральное право увильнуть.

В дозоре, муторном суточном дежурстве на выдвинутом за позиции батальона посту, тоже, в основном, службу несли «черпаки». Нагруженный обедом, Дроздов уже собирался идти на свой окопный пост, где его ожидал напарник, когда к нему подбежал Галеев. Однопризывник Дроздова, он по штату числился в их взводе, но, благодаря умению писать плакатным пером и немного рисовать, сумел пристроиться при передвижном полковом клубе. В руках у клубного работника белела пачка конвертов. Они были в неплохих отношениях, и Галеев обратился к нему по-свойски:

— Толян, тебе письмо, толстое, с фоткой, наверное. От бабы?

— Сунь в карман. — Дроздов подставил бок, отводя руку, занятую котелками.

Галеев сунул твердый конверт в карман бушлата и побежал дальше раздавать почту.

«От бабы... какой бабы, у меня и бабы-то никакой нет», — тоска от предчувствия охватила его, когда он мельком увидел адрес, написанный материнским почерком. Толщина конверта подсказывала, что мать, узнав, наконец, куда «загремел» ее единственный сын, разволновалась, расплакалась... вот и накатала. Что-что, а писать-то она умеет, как-никак более двадцати лет русский и литературу в школе преподает. Дроздов, словно ощущая тяжесть материнских слов в своем кармане, сгорбившись как старик, шел вверх по склону пологой горы, мимо КУНГов, палаток... В одной из палаток контрактников шел гудеж. Там располагались батальонные разведчики, они единственные в полку «соприкасались» с противником почти ежедневно. Им многое позволялось: они обращались с офицерами до майора включительно на ты, у них всегда были спиртное и план (* План — так на Кавказе и юге России называют наркотики из конопли — анашу (марихуану), они несли самые настоящие потери, убитыми и ранеными. В палатке наверняка находился и Лунев, тридцатидвухлетний разведчик, воевавший и в Афгане, и в первую чеченскую. Лунев тоже пензенский, земляк, у него Дроздов пару раз просил заступничества, когда двадцатилетние «старики» чрезмерно его «напрягали».

Зона ответственности их взвода, это примерно двести метров на склоне горы, являющейся господствующей высотой, которую оседлал дивизион «ГРАДа». Дальше, до следующей высоты, где базировались самоходки, были позиции других взводов, рот и батальонов полка. Перед пехотными подразделениями стояла задача не допустить «духов» в тыл, на позиции артиллеристов, которые в этой, пока еще очень контактной, войне были главными действующими лицами. Именно они, выдавливая огнем не обладавшего тяжелым вооружением противника с позиций, вынуждали его отступать все дальше, в глубь Чечни, к Грозному. На следующем рубеже все повторялось: захват господствующих высот, артиллерийский прессинг, разведрейды...

Дроздов спрыгнул в траншею хода сообщения и, пригнувшись, пошел по нему к посту.

— Что так долго?! Тебя только за смертью посылать!.. Что там на рубон? — В углу окопа полулежал на разостланной шинели Бедрицкий, крупный, но рыхлый уралец. :

— Щи и каша рисовая.

— А третье?

— Кисель.

— Каши чего так мало?.. Тебя всегда нажмут!

— Сам бы шел! — беззлобно огрызнулся Дроздов и стал очищать полбуханки хлеба от попавшего на нее окопного мусора.

— Разве это жратва... — привычно запричитал Бедрицкий. — Сволочи... На смерть, гады, посылают, а ни мяса, ни свежатины... осень вон стоит, фрукты везде, а тут концентратами давят... воюй за них...

Дроздов, не реагируя на скулеж напарника, начал хлебать еще горячие щи. Ел не спеша — он оттягивал момент начала чтения письма, ибо не сомневался, что сильно расстроил мать, и она наверняка об этом написала. Но Бедрицкий все же раздражал. Тоже деятель, разнылся, слушай тут его. Дроздов и сам бы с удовольствием поплакался, посетовал на свою разнесчастную судьбу, ему тоже здесь все противно. И не столько кормежка, «деды», прапор взводный, постоянные подкалывания контрактников, грязь, борьба со вшами, сны о теплой бане, а в первую очередь, конечно, постоянная смертельная угроза, именуемая кем как: «духи», «чехи», «черные», «звери». Да и вся обстановка: ненависть местных жителей, беженцев, без труда читаемая во взглядах страшных старух, алых женщин, звероватых мальчишек... эти горы, каменистая, едва поддающаяся лому и кирке почва, сырой холод по ночам, после относительно теплых дней... Здесь, на юге, в этой горной степи он мерз так, как никогда не мерз у себя в Пензе, не спасали ни бушлат, ни уже выданное зимнее белье. Тем не менее, простуда почему-то не приставала, на что так рассчитывал Бедрицкий, да и Дроздов не отказался бы улечься в санчасть или, еще лучше, в госпиталь во Владикавказе, где и прокантоваться как можно дольше. А гам... там, может, или война кончится, или еще какая-нибудь лазейка откроется... только не сюда, не на передовую. Бедрицкий даже интересовался у фельдшера, что будет, если полежать на земле без бушлата. Дроздов предпочитал, чтобы все произошло само собой, без нанесения серьезного ущерба здоровью. Хотя, кто знает, что здесь лучше: здоровье сберегать, или... жизнь. С другой стороны, солдат срочной службы старались под огонь не посылать. За все время, что полк продвигался от границы с Ингушетией, потери были в основном у контрактников: восемь убитых и более двух десятков раненых. Из срочников погиб только один, да и то не в бою: связист наткнулся на противопехотную мину, не замеченную саперами. Зато больных, «косящих» под больных и прочих «шлангов», под различными предлогами отправляемых в тыл, было предостаточно. В общем, статистика пока была обнадеживающей.

Щи были недосоленными, каша чуть теплой, а кисель несладким. Впрочем, Дроздов уже привык в армии есть, не получая удовольствия от пищи. Как-то, еще в самом начале так называемой «контртеррористической операции», в полк приехал командующий группировкой и, увидев, что солдат кормят перловкой, раскричался, пообещав разогнать всю тыловую службу. После того ни перловки, ни сечки, ни овсянки в рационе не было, но и рис, и гречка, и пшенка, приготовленные неумелыми полковыми поварами — теми же солдатами срочной службы, были не намного вкуснее.

— Не, так дальше жить нельзя. — Бедрицкий в сердцах бросил ложку, и она звонко стукнулась
о дно котелка. — Тут если «духи» и не подстрелят, так желудок точно накроется... Когти надо
рвать, пока не поздно. Как думаешь?

Подобные разговоры напарник заводил не впервые, и Дроздов отреагировал довольно вяло:

— Никак не думаю.

— У тебя что, кочан вместо головы?!

— Ну, а ты что думаешь... в плен, что ли, сдаться?! — вновь огрызнулся Дроздов, начиная мыть котелок, черпая воду из зеленого бачка-термоса.

— Ну, ты совсем дурной пацан... Этим разве можно сдаваться. Это если бы с американцами или англичанами воевали, — мечтательно закатил глаза Бедрицкий. — Тем любо-дорого сдаться, у них в тюрьме лучше, чем у нас на воле. А этим зверям... ислам заставят принять, издеваться будут, не-е... Я вот чего... слушай. — Бедрицкий понизил голос и опасливо обернулся, хотя ближайший пост находился метрах в трехстах, и к ним даже по ходу сообщения невозможно было подойти незамеченным. — Как думаешь, если в ладонь себе стрельнуть, это больно?

Дроздов выплеснул воду из котелка за бруствер.

— У тебя что, крыша съехала... себя калечить?
— Так ведь наверняка комиссуют или в госпиталь надолго ляжешь. А война эта на год, а то и больше. Десять раз убьют. До Грозного дойдем, штурмовать придется. Там одними контрактниками не обойдутся, и мы пойдем... А это хана. Там они нас с подвалов, с чердаков мочить будут. Мужики, что в прошлый раз воевали, говорили, что там батальон за сутки выбивали. Нет, ты как хочешь, а я до Грозного тянуть не хочу, хоть как, но свалю отсюда.

— Дурак, за членовредительство судить будут. И искалечишься, и в дисбат загремишь. — Дроздов тщательно отмывал скользкую после киселя кружку.

Дроздов не принимал всерьез заявлений Бедрицкого, тот, чем ближе к вечеру, заводил подобные разговоры, постепенно скисая, и к темноте уже ничем не напоминал человека, решившегося на самострел, а скорее побитую, смертельно на-, пуганную собаку. Он всегда шел в дозор в паре с Дроздовым, зная, что тот никогда не проболтается о животном страхе, заставляющем его с наступлением темноты забиваться в угол окопа И всю ночь дрожать мелкой дрожью.

Сплошной линии обороны здесь не было. В обязанности дозорных входило вовремя заметить противника, поднять тревогу по телефону или, открыв огонь, вызвать подкрепление. Правда, на этом рубеже до столкновений пока не доходило. Будучи обнаруженными, боевики сразу же отходили в «зеленку», не желая принимать бой на открытом пространстве.

Вот-вот должно начать темнеть, и надо было спешить с чтением письма. Дроздов вздохнул и достал помявшийся в кармане конверт. Увидев его, Бедрицкий встрепенулся:

— Что, почта была?

— Да, вот письмо от матери получил.

— А мне... мне не было?

— Не знаю, Галеев вот сунул... больше ничего не сказал. Нет, наверное, он же знает, что ты со мной в наряде.

— Что они там, суки, вола за... тянут. Обещали же... Тут каждую минуту под смертью, а они там... сволочи.

Бедрицкий, как и Дроздов, рос в «неполной» семье, без отца. Но у матери, универмаговской продавщицы, по его словам, всегда были хахали, и нынешний, со связями, обещал помочь.

Дроздов разорвал конверт и вынул пачку сложенных вдвое тетрадных листов, исписанных знакомым округлым почерком.

«Толенька, сынок, здравствуй. Наконец-то дождалась от тебя письма. Пиши как можно чаще, что бы ни случилось. Господи, ты все-таки попал в это пекло. За что такое наказание? И без того я всей жизнью наказана, тебе-то за что? Видно, весь род наш невезучий. Прадеда твоего кулачили, а богаче его не трогали, деда на войну с язвой забрали, а его дружкам здоровым бронь сделали, он в могиле давно, а они, некоторые, и по сей день живы и здоровы.

Прости, сынок, понесло меня, но не стану зачеркивать, рвать и новый лист начинать, боюсь, остановлюсь и потом уже не смогу написать все, что хочу, духу не хватит. Ты прости меня. Толя, что не сумела тебя от армии уберечь. Кляну себя за дурацкую стеснительность мою. Господи, ведь у матери на первом месте должно быть ее дитя, а все остальное — ерунда, чушь, мишура. Ведь знала, что новая война с чеченцами неизбежна, но думала, что еще не скоро и ты успеешь отслужить. Забыла, что мы все невезучие, на авось понадеялась...»

Начался обстрел. Работал «ГРАД» с вершины горы. Воющие искрящиеся снаряды проносились над головой и отзывались эхом разрывов где-то за «зеленкой». Продолжавшийся минут пятнадцать обстрел прекратился так же внезапно, как и начался, видимо, корректировщики сообщили, что «духи» покинули обстреливаемый «квадрат». Тут же над вершинами гор проплыли несколько «вертушек» туда, куда только что летели снаряды.

Содержание письма пока что соответствовало ожиданиям. Дроздов с некоторым усилием вновь заставил себя читать — до конца послания было еще далеко.

«...Могла, могла я тебя, сынок, избавить от призыва, наскрести, занять деньги, к отцу твоему, наконец, обратиться, сунуть кому надо, чтобы болезнь тебе выдумали, многие ведь так поступали. Прости, прости меня, дуру, с принципами моими, будь они прокляты. Тебе, конечно, мои причитания не помогут, но я хочу хоть отчасти искупить свою вину перед тобой. Сейчас, конечно, все от тебя зависит. Толя, сыночек, сделай все, что в твоих силах, но останься жив, вернись оттуда. Прости за все: за то, что рос без отца, детства нормального, даже образования я не сумела тебе дать, прости. Но сейчас надо думать о том, как тебе выжить, и для этого я хочу поделиться своим опытом. Не знаю, поможет ли это тебе сейчас это все, что я могу для тебя сделать...»

— Что мать-то пишет? — спросил Бедрицкий, пытаясь сосредоточиться на мытье посуды.

— Да так, переживает, — не отрываясь от письма, ответил Дроздов.

— А моя не переживает... Я уж сколько писем отправил, а она на три письма одним отвечает. Некогда, хахалей своих ублажает, сорок пять уже, а все никак не нагуляется. Плевать ей, что меня тут каждый день угробить могут.

— Не может мать так к сыну относиться, — оторвался от чтения Дроздов.

— Ты мою не знаешь. Я ей на... не нужен. Она мне сколько раз говорила, что я ей всю жизнь
'испоганил, из-за меня ее замуж никто не взял.

— Все равно не может, — убежденно повторил Дроздов. Он встал, и, осторожно выглянув из-за бруствера, убедился, что все вокруг спокойно, хотя и без того днем активности от «духов» было ожидать трудно. Он сполз назад, в окоп, и возобновил чтение.

«...Прошу тебя отнестись к тому, что расскажу дальше, серьезно, это может тебе пригодиться. Ты ведь знаешь, что я училась в Краснодаре, в пединституте. Там работала старая знакомая твоей бабушки, она и помогла мне поступить. Но то, что меня вместе с несколькими другими выпускницами по распределению направили в Чечню, -тогда это была Чечено-Ингушская АССР, я никому никогда не рассказывала. Слухи о тамошних ужасах уже и тогда ходили, но они были настолько невероятны, особенно для меня, приехавшей из Центральной России, что я бы в них никогда не поверила, если бы сама не увидела. В то время отказаться от распределения было почти преступление, и мы поехали в этот райцентр, не хочу даже называть его, там везде, где большинство населения составляли чеченцы и ингуши, творилось то же. Власть же посылала нас, молоденьких девчонок, так же, как в обычный русский город или село. Тогда я сбежала буквально через несколько дней после того, как приехала, не успев даже выйти на работу. Потом имела массу неприятностей, даже диплома лишить грозили. Позднее я узнала, что пережили мои подруги, там оставшиеся. Те из них, кто не находили чеченцев, которые за постель соглашались стать их защитниками и покровителями, подвергались каждодневным оскорблениям днем, а ночью баррикадировались в общежитии и выдерживали настоящую осаду, потому что к ним постоянно рвались местные джигиты. И все равно насилий многим избежать не удалось, как правило, групповых. А потом женщины-чеченки плевали им в лицо в школе и на улице, а мальчишки, их же ученики, швыряли камнями. Жаловаться, писать куда-то их отговаривала местная администрация, просто запугивали, и они молчали. И вырываясь оттуда, они молчали о своем позоре, молчат по сей день и никогда не признаются.

Тебе трудно в это поверить, и, наверное, ты не понимаешь, зачем я тебе об этом пишу. Потерпи, прочитай все до конца. Только сразу хочу тебя предупредить, чтобы ты не воспринимал чеченцев поголовно как нацию преступников. Просто в чеченской глубинке всегда была такая норма поведения в отношении к русским. Примерно то же можно сказать и обо всех прочих кавказских народах, но чеченцы всегда были «лидеры». А в своих семьях эти ночные насильники вполне могли быть отзывчивыми, вежливыми детьми, заботливыми отцами, мужьями, братьями. Я тебе об этом пишу, чтобы ты, не знающий Кавказа, понял, что представляют собой люди, против которых тебя направила наша проклятая во все времена власть, а я не смогла тебя уберечь...»

Звонок полевого телефона заставил Дроздова вздрогнуть, он машинально взял трубку;

— Слушаю, шестой.

— Это кто, Дроздов? — раздался в трубке сухой насмешливый голос.

— Так точно, товарищ прапорщик.

— Почему в четыре часа доклада не было? — Голос приобрел угрожающий оттенок. Дроздов бросил тревожный взгляд на свои простенькие часы, на которые не позарился ни один «дед». Стрелки показывали уже половину пятого.

— Извините, товарищ прапорщик, запамятовали.

— Я-то извиню, а «духи» как... у них тоже извинения попросишь?!. Смотреть в оба, есть разведданные, что этой ночью возможна вылазка диверсионной группы.

— Ясно, товарищ прапорщик.

— Что тебе ясно?!. Проспите «духов», они вам башки поотстригут и мамашам в посылках пришлют!.. Не спать, суки, проверять буду! Понял?!

— Понял, — тихо ответил Дроздов. — Перед ним рисовалась картина: мать открывает посылку...

— Взводный звонил... что сказал? — Бедрицкий домывал посуду.

— Чтобы не спали... ночью «духи» полезут.

— А черт... надо же... именно в наше дежурство.

«...Тогда я сумела бежать и вернуться в Пензу. Потом я познакомилась с твоим отцом. Он преподавал физкультуру в той школе, куда я кое-как устроилась. Понемногу все стало забываться, но все же я сама себе дала зарок — больше туда ни ногой. Но, видно, на роду мне было написано пережить то, от чего бежала. Я расскажу тебе то, чего, кроме твоего отца, никто не знает. Лучше бы ты и дальше не знал истинную причину нашего развода, но раз ты там, то должен узнать и это. Тогда тебе исполнилось только три года. Твой отец очень хотел съездить в отпуск на юг. Но мы были еще молодыми педагогами, а все профсоюзные путевки распределяли между ветеранами и имеющими всякие педагогические отличия. Несмотря на мое противодействие, он настоял, чтобы мы поехали дикарями. Почему я не уговорила его поехать в Крым, сама не знаю. Он был такой уверенный, сильный, имел разряд по самбо, и мне так хотелось чувствовать себя за ним как за каменной стеной. Господи, да на какие стены можно надеяться на Кавказе, если там даже закон не закон. Тебя мы оставили у бабушки, а сами поехали, сняли в Адлере комнату, а через неделю вернулись, а еще через месяц развелись.

Я знаю, для тебя наш развод всегда был загадкой. Ведь ты не верил моим отговоркам о несовместимости характеров. Но разве могла я тебе объяснить, что тебя отца, а меня мужа лишил Кавказ, нравы, привычки, сложившиеся там? Там всегда насиловали многих отдыхающих, да и не только отдыхающих. Местное русское население вытесняли из их станиц именно посредством «постановки на конвейер» русских женщин. Прибегать к защите закона было бесполезно, там все — от прокурора до последнего милиционера — покупалось и продавалось. Самое большее, что удавалось тем, кто не побоялся огласки, получить какую-то денежную компенсацию с родственников насильников. Но чаще в итоге случалась только огласка, позор. Этнические кавказцы всегда жили богаче русских, и родовая взаимовыручка у них куда крепче — собрать деньги на адвокатов, подкуп судей и свидетелей для них не составляло труда. Потому многие пострадавшие все скрывали.

Мы тоже предпочли скрыть. Это была группа подростков, четыре человека. Они ловили по побережью одиноких отдыхающих. Самбо твоему отцу не помогло, его просто ударили камнем по голове, и он потерял сознание, а мне зажали рот, чтобы не кричала. Мне тогда было двадцать восемь лет, твоему отцу тридцать, а тем лет по пятнадцать-шестнадцать, я таких учила. Кто они были, не знаю, все происходило молча, так что нельзя было определить их национальность, хотя я и слышала, что в основном этим ремеслом на побережье промышляла абхазская и адыгейская молодежь.

Твой отец предпочел исправно платить алименты, чем жить с женой, побывавшей под «черными мальчишками», а объяснил мучениями совести, что не сумел защитить. Но сейчас не время об этом. Господи, я так боюсь за тебя. Почему я тебе не рассказала всего этого раньше? Стеснялась, сынок, да и надеялась, что жизнь никогда не занесет тебя в это проклятое место...»

Где-то справа, на противоположном фланге, вспыхнула перестрелка, сначала автоматная, потом подключились ДШК и гранатометы. Дроздов, оторвавшись от чтения, увидел, что у Бедрицкого начался очередной «вечерний приступ»: наклонив голову, обхватил ее руками, зажал уши и дрожал мелкой дрожью.

«...У кавказских народов, у горских в первую очередь, насилие над женщинами другой нации никогда не считалось преступлением. За насилие над соплеменницей у них по законам кровной мести положена смерть, даже ухаживание, легкий флирт чреват самыми тяжелыми последствиями. Потому они и «отыгрываются» на других женщинах, на тех, за кого некому или не принято мстить. Это является одной из основ их менталитета, в то же время служившей для них щитом от советской уравниловки, национальной обезлички: Они и в советское время при равных условиях были зажиточнее нас, а сейчас легче воспринимают рыночную стихию. Из средневековья проще войти в капитализм, нежели вернуться из нашего «социализма». Ни Российская империя, ни СССР, ни нынешняя Россия для них не являлись и не являются их страной, потому они всегда жили только для своих семей, родов, тейпов. Мы же всегда жили ради государства и заботу о самих себе перепоручали ему, надеясь, что оно нас защитит и накормит...»

Дроздов вновь прервал чтение. Для него, впервые окунувшегося в такие проблемы, многое было непонятно. Прочитанное напомнило случайно услышанный разговор капитана, командира их роты, с каким-то офицером-танкистом. Фраза танкиста сейчас ожила в памяти:

— Когда через Ингушетию проходили, такое желание было все эти их дворцы, «Аудио» и «Тойоты» гусеницами подавить... Суки, золото в Магадане тоннами воруют, жируют за наш счет и над нами же смеются...

И тут же мысли о золоте навеяли другое весьма жуткое воспоминание о его собственном разговоре с земляком, лихим разведчиком Луневым:

— Видал, земеля. — Лунев показывал пригоршню золотых коронок, вырванных где вместе с зубами, где нет. Дроздов в ужасе попятился от контрактника, а тот, удовлетворенно хмыкнув, предложил: — Хочешь со мной, дело стоящее? Вон те развалины разберем, там наверняка многих засыпало, а то мне одному тяжело. — Лунев указывал на остатки больших частных кирпичных домов, по которым, скорее всего, отработали «вертушки».

— Не-е... — мотал головой еще не привыкший к цинизму войны Дроздов.

— Напрасно, земеля, солдат на войне должен иметь законную добычу. Так было всегда, иначе, зачем жизнью рисковать. Нам по контракту то ли заплатят, что обещали, то ли нет, а вам так точно ничего не будет. Убьют — это еще не самое страшное, а если, к примеру, калекой останешься, кому тогда ты будешь нужен, а? Подумай... Ты что думаешь, я мародер?.. Я свое беру, то, что они у наших отцов и дедов обманом отняли. У твоей бабки или матери зубы золотые?

— Не знаю, нет, наверное, откуда деньги.

— И у моих тоже, железо с напылением. А здесь у каждой старухи и старика самое малое по десятку в пасти... чистое золото. Секешь? Откуда оно у них, по северам и БАМам они сроду не работали? Все это обман да разбой... Они не мы. Это у нас урка ни отца, ни матери не помнит, а деньги пропьет. А у них — награбит в России, а потом домой вернется и всех родичей подарками завалит, дом построит, машину купит, зубы из золота отцу с матерью поставит и живет, всеми уважаемый. Понял? Вот они, эти дома, — Лунев вновь кивнул на развалины, — а в подвалах наверняка старики их прятались... У тебя мать училка? Значит, всю жизнь за гроши работала. Вот и представь, то, что ей не доплачивали, у этих в их пастях. Дембельнешься, подарок ей сделаешь. Почему наши матери не могут себе золотые зубы позволить, а эти — запросто, в одной ведь стране жили?..

«...Сейчас по всей России даже женщины молча одобряют эту войну, пока во всяком случае. Слова Путина о том, что изнасилование русской женщины в Чечне превратилось в забаву, вселило, прежде всего в женщин среднего и старшего поколения, надежду, что правительство наконец-то обратило внимание и на эту проблему. Вот только о том, что эта забава продолжается с незапамятных времен, и не только в Чечне, а по всему Кавказу, он не упомянул. Ведь тогда бы пришлось признать, что взаимная ненависть всегда была там частью межнациональных отношений. И то, за чем тебя послали сейчас, сынок, это не что иное, как очередная попытка заставить эти народы жить не своей, а нашей жизнью.

Толя, я тебе все это объясняю, чтобы у тебя не возникло желания мстить. Я знаю, что многие из тех, кто воевал в прошлый раз, именно с этой целью пошли на эту войну. Упаси тебя Бог. Не теряй головы, сынок, ненависть — плохой советчик. У Киплинга в стихотворении «Бремя белых» есть такие строки: «Ты светоч зажжешь ума, чтобы в ответ услышать: нам милее египетская тьма». Это он писал о колонизаторской деятельности англичан в Индии. Англичане, в конце концов, уяснили тщетность своих усилий и ушли из колоний. Увы, наши правители до сих пор не могут понять, что мы существуем в разных эпохах. Даже одетые в европейские костюмы и за рулем иномарок, подавляющее большинство из них душой в средневековье, в «египетской тьме». И не надо навязывать им другой образ жизни, они отвечают на это по-своему, по-средневековому, и платить за «зажжение светоча ума» уже пришлось мне, а сейчас тебе, таким, как мы, тем невольникам, что сидят в их зинданах.

Толя, не верь во все эти великодержавные призывы правительства, они своих детей никогда не пошлют в Чечню. Как их предшественники-коммунисты оплачивали моей и других простых русских женщин честью внешнюю лояльность «гордых народов» к советской власти, так нынешние властители за счет жизни и здоровья наших детей хотят удержать в составе России остатки колоний. Ты у меня на свете один-единственный. Это проклятое государство в такой бедности держало основной народ страны, что даже двух детей иметь для большинства русских семей было проблемой. Зачем нужна такая колониальная система, где метрополия живет хуже колоний, стоит ли из-за нее гибнуть? Я не хочу, чтобы Кавказ лишил меня и сына. Не будет тебя, я не смогу жить. Сынок, сделай все, что можешь и не можешь, но останься жив, хоть как, но останься. Не мсти им, не надо. Толенька, будь осторожен, на рожон не лезь, старайся держаться подальше от опасности, лучше где-нибудь в тылу. Хоть не вызывайся никуда добровольцем. Надеюсь, то, что я тебе разъясняла, удержит тебя от необдуманных поступков.

Но помни — они все нас ненавидят, даже если это и вполне благообразные внешне люди. Не верь им, им их «египетская тьма» всегда милее нашей, российской. Ненависть к нам наследуется ими из поколения в поколение, независимо от них самих, между нами столько крови и взаимных унижений. По-хорошему, мы не должны жить в одном государстве, но до осознания этого в нашем обществе еще очень далеко. Да, обрусели, притерлись к нам многие нерусские народы, Кавказ никогда не притрется. А на равных мы не сможем сосуществовать, всегда будем друг друга унижать, мы на государственном уровне, а они нас на бытовом.

Поэтому, сынок, если избежать столкновения с ними не удастся, то убей, убей без колебаний, убей, но останься жив. Я хорошо знаю их систему воспитания — если не убьешь ты, любой из них убьет тебя, жалость там всегда считалась признаком трусости, слабости, поверь мне, сынок. Остерегайся любого из них, даже женщину, старика, ребенка — они все могут тебя убить. Лучше убей ты, выстрели первым, но останься жив и вернись! Я тебя не призываю мстить, я хочу, чтобы ты остался жив. Твоя мама.

P. S. Сынок, как получишь письмо, сразу напиши ответ, мне необходимо знать, что ты его получил. И еще, обязательно сожги его».

Дроздов нащупал в кармане бушлата зажигалку, высек огонь и поджег листы. Они полыхнули неожиданно сильно, едва не опалив пальцы. Он бросил бумажно-огненный клубок и смотрел, как тот догорал, свиваясь в черную золу. День сменили кратковременные сумерки. Впрочем, и в полумраке Дроздов видел хорошо, много лучше, чем любой другой человек с нормальным зрением — его зрение было уникальным. Именно из-за зрения его прямо из военкомата направили в снайперскую учебку. Но там же вскоре выяснился и его несовместимый со снайперской деятельностью недостаток — он не мог плавно нажимать на спусковой крючок, что-то в нервной системе не позволяло. Курок он «рвал», и, несмотря на отличное видение мишени даже в относительной темноте, его пули всегда ложились выше или ниже «десятки». В «яблочко» он попадал только тогда, когда долго целился. Отчисляя из учебки, ему объяснили: у снайпера в бою такой роскоши — целиться не спеша — никогда не бывает.

Дроздов выглянул за бруствер и стал смотреть в сторону «зеленки», кустов у подножия горы, откуда обычно появлялась разведка «духов».

— Ты что, дырку в башке хочешь получить?! — со дна окопа крикнул своим лязгающим голосом Бедрицкий.

— Слушай, «Бендер», а ты не хочешь прямо сейчас сделать ноги отсюда? — задумчиво глядя в прежнем направлении, спросил Дроздов.

— Это как... зачем? — Голос Бедрицкого перестал лязгать и выражал крайнее удивление.

— Затем, что надоел ты мне, — спокойно ответил Дроздов и сполз в окоп.

— И куда же ты мне... предлагаешь идти? — Бедрицкий расспрашивал уже с тревогой.

— Да хотя бы в расположение... в палатку... спать.

— Ты че, меня же там как дезертира... а «деды», так точно отмудохают... Если бы ранение какое легкое, в руку или плечо, так, чтобы только кость не зацепить... касательное.

— Давай... я тебя раню, куда хочешь?! — с жутковатой веселостью предложил Дроздов и, схватив лежавший в специальной нише автомат, клацнул затвором. — ...Ну, куда... в руку, ногу, а может, в глаз?! Наверняка комиссуют... подчистую!

— Ты че...! У тебя крыша, да...? Ведь не попадешь как надо... А если искалечишь?! — Бедрицкий в ужасе отполз подальше.

Дроздов сумрачно рассмеялся и положил автомат.

— Ладно, не ссы, трясучка твоя опротивела, сколько можно дрожжи продавать... пошутил я.

— Не-е... такие шутки не по мне. Тебе что-то мать написала?.. Ты после письма какой-то другой стал... Не-е... я так и скажу там, что ты рехнулся, с катушек сошел. — Бедрицкий задом, на четвереньках стал пятиться к ходу сообщения, потом резко развернулся и в полусогнутом состоянии по-обезьяньи собрался было бежать.

— Автомат свой и манатки забери... а то точно отмудохают!

Бедрицкий вернулся, схватил в охапку автомат, бронежилет, подсумок, вещмешок и вновь кинулся прочь — ему казалось, что у него появилась веская причина покинуть передовую.

Темнело быстро. Минут через 15 зазвонил телефон.

— Дроздов?! С тобой все в порядке?!

—Так точно, товарищ прапорщик, за время дежурства происшествий не случилось, — нарочито четко, изображая служебное рвение, доложил Дроздов.

— Как это не случилось... Ты там что устроил, зачем ты этого урода напугал?! Он и без того придурок! — орал в трубку взводный.

— А какая разница, что с ним, что без него, — уже резче отвечал Дроздов. — Все равно от него толку нет, забьется в угол и всю ночь напролет скулит да трясется, сил уже нет терпеть его. Дайте кого другого. Сегодня же «духи» должны полезть, а из него какой помощник.

— Чего ж ты с утра-то молчал, мудак?! Где я тебе, на ночь глядя, замену найду?!. Ну, уроды... Один торчать будешь!

— Лучше уж одному, — ответил Дроздов, отлично осознавая, что одного его не оставят, взводный расшибется, но пришлет замену.

Замены ждать пришлось еще минут двадцать, к этому времени стало уже совсем темно и с севера основательно потянул сырой противный ветерок. Новый напарник продвигался по ходу сообщения необычно осторожно, медленно: он нес Дроздову ужин, и это был Галеев, оказавшийся на переднем крае в темное время суток впервые.

— Эй, Толян, слышь?!. Это я, Галеев, рубон тебе принес!

Дроздов как-то напрочь забыл об ужине, хоть чувство голода и стало его постоянным спутником. Повесив автомат на шею, кажущийся квадратным в бронежилете, держа в одной руке котелок, а в другой вещмешок, задевая стенки траншеи неловко висящим на ремне оттопыренным штык-ножом, Галеев с шумом, на ощупь, пробирался по ходу сообщения.

— Тебя, что ли, назначили?! — Дроздов с досадой сплюнул. — Что, больше некого было?!

— А кого...? Второе отделение снаряды разгружать увезли. Всю ночь там вкалывать будут. У Кузьменко температура тридцать восемь, у Веньки чирьи, шею повернуть не может, а у меня, как специально, с замполитом конфликт... Уф-ф... Пока шел, раз пять чуть не долбанулся... Кого же сюда добром загонишь, дураков нет, — вздохнул Галеев.

— А ты что же, дурак, значит? — Дроздов наскоро споласкивал ложку, втягивая ноздрями исходящий из котелка запах вареной гречки.

— Значит, дурак... Не ты один. Все мы туг дураки, умные от армии отмазались.

— Тебя замполит прогнал, что ли? (Главного полкового воспитателя все звали по-прежнему, по-советски, замполитом.) — Дроздов спросил с ехидством, приступая к еде.

— Да идет он... — Галеев не знал, что делать с бронежилетом, снимать или нет. Впервые оказавшись в дозоре, он опасался остаться без «панциря», в то же время в нем было без привычки неудобно и тяжело. Рассмотрев лежащий в нише бронежилет Дроздова, он все же решился и стал «рассупониваться».

— Разозлился он на меня, специально наказал... я ему цифровую фотокамеру об камень шарахнул, дорогую, трофейную. Часа два орал, грозил в окопах сгноить... Ну и черт с ним, лучше уж здесь, чем бобиком у него. Тоже мне, ваше благородие, денщика из меня сделал... подумаешь, камеру разбил, будто он деньги за нее платил, — чувствовалось, что Галеев хоть и хорохорится, но сильно жалеет о потере «теплого места». — Слышь, Толян, ты мне покажь, что и как, как стрелять, куда стрелять.

— Ты, что же, и стрелять совсем не умеешь? — изумился Дроздов, не донеся ложку до рта.

— Не совсем... Один раз... перед присягой стрелял, еще во Владикавказе, а больше не довелось. Я ведь в клубе все время сидел, плакаты, стенгазеты, фотки делал, писал да рисовал.

— Ну, ты даешь, вояка! — Дроздов облизал ложку. — Обожди, чай допью. Стали пускать осветительные ракеты.

— Ну, наконец-то, давно пора, — с облегчением отреагировал Дроздов, зажмурившись от повисшего в высоте кратковременного источника света. — Вот смотри, присоединяешь магазин... передергиваешь затвор... планку ставишь на автоматический огонь, или на одиночный... снимаешь с предохранителя... Понял?

— Понял. Ты мне покажи, как целиться.

— Нечего тебе целиться, все равно не попадешь. Меня вот в учебке три месяца учили и то как следует не научили, а ты хочешь со второго раза, да еще ночью в «духа» попасть. Это если он к тебе метров на десять подойдет. Твоя задача сейчас... — Дроздов вдруг задумался и, словно на что-то решившись, хлопнул Галеева по плечу. — А задача твоя следующая. Я буду «духов» высматривать, я и в темноте как кошка вижу, а ты на стреме, понял? Если, не дай Бог, сегодня полезут, ты по моей команде бежишь со страшной силой по траншее вон туда. Там поворот и тоже бруствер насыпан, это запасная позиция. Сейчас ракета будет, я тебе покажу.

— Ага, — с готовностью, даже с каким-то детским азартом смотрел на Дроздова разжалованный клубный работник, воспринимавший пока еще все как игру.

— Как только я дам короткую очередь, ты выставляешь автомат за насыпь и начинаешь палить короткими очередями, трассирующими... Вот, я тебе магазин с трассирующими пристегну... Помни, короткими, нажал на спуск, сосчитал раз-два и отпускай, а то у тебя патроны быстро кончатся. Три-четыре очереди дал и смывайся, метров на десять-пятнадцать отбежал, и снова три-четыре очереди. Голову из траншеи не высовывай, только автомат. Потом еще отбегаешь, и по новой три-четыре очереди. Потом назад. Понял?

— Понял, а куда стрелять-то?

— Ну, ты что, совсем тупой? Туда. — Дроздов махнул рукой в сторону «зеленки».

— Понятно. А зачем все это? Я ведь так ни в кого не попаду, только запарюсь бегавши.

— Так нужно. Ты не бойся, опасности для тебя никакой, главное — морду не высовывай. Над тобой пули свистеть будут, но ты не дрейфь. В траншее ты в безопасности. Только ко мне ближе той насыпи не приближайся.

— Понял. А долго так бегать?

— Пока тревожная группа не прибудет — минут десять. Ты рожки-то менять умеешь? Давай покажу...

Дроздов заметил их сразу, как только они выползли из «зеленки». Их было двое, и они короткими перебежками продвигались от валуна к валуну, в промежутках между пусками ракет. Уже не первый раз на этом участке разведка «духов» появлялась вот так из кустов и, используя множество больших и малых камней, приближалась к выдвинутому вперед посту федералов. До сих пор эти вылазки пресекались взаимно корректно: дозор их вовремя обнаруживал, следовал доклад по телефону, на КП сразу же взвывала сирена, резко возрастала интенсивность пуска ракет, и на подмогу спешила тревожная группа. Впрочем, уже одной сирены или даже короткой очереди с поста было достаточно, чтобы «духи» сразу же «усекали», что обнаружены, и, повернув назад, проворно исчезали в «зеленке».

Сейчас Дроздов не доложил, и те двое продолжали перебегать, поднимаясь вверх по склону, все дальше отдаляясь от линии кустов. Метров за сто до поста склон становился почти голым. Дроздов и сотоварищи два дня под прикрытием «пропалывали» этот участок. Лишь несколько каменных бугров, глубоко засевших в почве, сиротливо торчали здесь. Они долго не решались выйти на эту площадку, видимо надеясь, что их все-таки заметят с поста, поднимут тревогу, и у них будет моральное право вернуться в спасительную «зеленку». Но Дроздов на этот раз решил не давать им такого права, и они вынуждены были, собравшись с духом, подавив дрожь и сомнения, идти дальше, туда, откуда вернуться уже было не так просто. Вернуться без веской причины — этого им не позволяли кандалы легендарной кавказской гордости и неминуемое обвинение в трусости — самое унизительное для горца.

— Галей, беги, куда я тебе говорил, только тихо... не надо бронежилета, — шепотом приказал Дроздов.

— А что, уже идут? — сдавленно осведомился Галеев. — Надо позвонить.

— Я лучше знаю, что надо. Беги и, как услышишь мою очередь, начинай палить и бегать с места на место... только не высовывайся и близко ко мне не подходи.

Галеев скрылся в траншее, а Дроздов до боли в глазах всматривался в серый полумрак.

Вспыхнула ракета. Двое уже ступили, вернее, вползли на голую площадку. Сейчас при свете они лежали недвижимо, стараясь слиться камуфляжным обмундированием с почвой. Они выглядели неестественно крупными, широкими. Видимо, под камуфляжем у них были длинные, тяжелые «советские» бронежилеты с титановыми пластинами, а не короткие, легкие, щегольские импортные из кевлара, в которых «духи» любили позировать перед кинокамерами западных корреспондентов. «Значит, стрелять, скорее всего, придется в голову», — подумал Дроздов и сам удивился своему необычному спокойствию, казалось, что сейчас даже спусковой крючок он способен нажать плавно, без рывка.

Пара разделилась: один примостился с автоматом на изготовку за не выкорчеванным валуном — прикрывать, второй сделал бросок вперед. Задача разведчиков была ясна: или незаметно подползти к окопу и, бросив фанату, сразу бежать назад, или, проникнув в окоп, перерезать дозорных, и, захватив их оружие, вернуться к своим, гордо похваляясь трофеями, или, совсем уж джигитский поступок — зарезать одного и заминировать труп, а второго приволочь к себе живым. На большее такой маленькой группе рассчитывать не приходилось.

Очередная ракета. Двое застыли. Дроздов видел их, а они его нет — в бруствере было сделано хитрое маскирующее углубление, позволявшее оставаться невидимым снизу, со склона. До ближайшего оставалось метров шестьдесят-семьдесят, до второго, за валуном, восемьдесят-девяносто. Дроздов даже успел различить серое лицо ближнего, его предельное напряжение. Он был с бородой, не молодой и не старый — лет тридцати-тридцати пять. «Матери тогда было двадцать восемь, тем пятнадцать-шестнадцать, сейчас ей сорок четыре, значит, этим должно быть тридцать один - тридцать два».

Когда вновь вспыхнула ракета, ближний был уже метрах в пятидесяти. Со следующей позиции он мог бросить гранату — пора было начинать. Дроздов стал целиться в дальнего, что за валуном. Тот, видимо, чувствовал себя в полной безопасности: его вязаная шапочка слишком уж беспечно высовывалась из-за камня — бездействие Дроздова явно усыпило его бдительность. К тому же они знали, что мерзнуть в дозоре у федералов всегда назначают первогодков, и если они так долго их не обнаружили, то наверняка спят. Изнеженные сопляки, не способные убить, дрожащие от одного звука гортанного акцента, видят во сне своих грудастых и задастых коров-мамаш.

Короткая очередь гулким эхом прорезала ночь и пошла гулять отзвуками по распадку. Только что торчащая над валуном шапочка неестественно дернулась и пропала. Это было попадание в десятку. Видимо, тот нерв, что не дал возможности Дроздову окончить снайперскую школу, наконец успокоился и уже не мешал плавно спускать курок. Он целился недолго — ракета все еще горела. Ближний бородач распластался лицом вниз, стараясь втиснуться в каменистый склон. Ему некуда было деться, его уже никто не прикрывал, а бежать назад к камням было далеко. Дроздов же ждал, что он побежит все-таки назад, покажет спину, наклонится... и тогда появится возможность всадить очередь снизу, под бронежилет... в промежность.

Ракета погасла, Галеев очнулся и начал поливать из своего укрытия в небо трассерами. «Духи» тут же стали отвечать из «зеленки» — оказывается, их было там много, а эти двое всего лишь нечто вроде авангарда диверсионной группы. В свою очередь Галеев, бегая с места на место, создавал впечатление, что в траншее засел целый взвод. Сосредоточив весь огонь на изображавшем «море огня» клубном работнике," отряд в «зеленке» лишил последнего прикрытия своего лежащего перед окопом товарища. Дроздов спокойно дожидался «света», не обращая внимания на надрывавшийся от звонков телефон. Он и так хорошо видел цель, и если бы «дух» сделал хоть малейшее движение в любую сторону... Но «дух» лежал ничком, как мертвый, оцепенел, а может, молился... Взлетело сразу несколько ракет и стало светло как ярким днем, сигнал тревоги в тылу сливался с беспорядочной стрельбой... Уже было слышно, как с бряцанием приближается тревожная группа, когда Дроздов выпустил длинную очередь в голову застывшего в ужасе чеченца.