опубликовано: 17.02.2006

Михаил Васильевич Мантуров, владелец села Нуча, Ардатовского уезда, Нижегородской губернии, отстоявшего в 40 верстах от Сарова, долго служил в Лифляндии в военной службе и там женился на лютеранке Анне Михайловне Эрнц. Тяжкая болезнь принудила его оставить службу и поселиться в родовом поместье. С ним вместе жила и сестра его, Елена Васильевна, жизнерадостная, умная, красивая девушка на много лет младше его.

Над ним впервые великий старец Серафим проявил свою чудотворную, исцеляющую силу. Какая была причина болезни Мантурова, каково имя этой болезни, того не могли сказать лучшие врачи. Ни определить ее, ни лечить они не могли. Больной страдал все сильнее. Дело дошло до того, что из ног его кусками стали выходить кости. Так как помощи от докторов не было, Мантурову оставалось лишь одно — прибегнуть к Богу. И он решился ехать в и Саров к о. Серафиму, слух о святости которого достиг до его поместья.

Тогда еще великий старец подвизался в затворе. С усилием привезшие Мантурова люди ввели своего барина в сени кельи о. Серафима.
Старец вышел к нему и спросил ласково:

— Что пожаловал? Посмотреть на убогого Серафима?

Мантуров видел в старце последнюю свою надежду. Может быт, теперь, когда пред ним стоял этот обаятельнейший человек, как небожитель, слетевший на землю для помощи и утешения людям, может быт, теперь вера его в то, что старцу все доступно и что он спасет его, стала в нем еще живее. Упав ему в ноги, больной стал со слезами просить его об исцелении.

Тогда старец трижды торжественно и с любовью спросил больного:

— Веруешь ли ты в Бога?

Трижды, с живейшим убеждением, Мантуров исповедывал пред старцем свою безусловную веру. Тогда старец вразумительно сказал ему:

— Радость моя! если ты так веруешь, то верь же и в то, что верующему все возможно от Бога. А потому веруй, что и тебя исцелит Господь. А я, убогий Серафим, помолюсь!

Оставив больного сидеть в сенях, старец пошел молиться в свою келью. Оттуда он вышел, неся с собой освященного масла. Он приказал Михаилу Васильевичу обнажить ноги и, произнеся: "По данной мне от Господа благодати, первого тебя врачую!" — стал растирать маслом больному ноги. Затем, старец обул Мантурова в чулки и, вынеся из своей кельи большую груду сухарей, всыпал ему всю груду в фалды его сюртука и велел так идти в монастырь. Сперва Мантуров со страхом выслушал приказание старца, так как не владел ногами. Затем, когда, повинуясь ему, сделал усилие идти, почувствовал, что совершенно крепко стоит на ногах, несмотря на свою ношу.

В восторге исцеленный бросился в ноги своему исцелителю и стал, в пылких выражениях, благодарить его.

Но старец строго сказал ему, поднимая его:

— Разве Серафимово дело мертвить и живить, низводить во ад и возводить? Что ты, батюшка? Это дело единого Господа, Который творит волю боящихся Его и молитву их слушает.

Потом, старец с ударением добавил:

— Господу Всемогущему и Пречистой Его Матери даждь благодарение!

Мантуров совершенно здоровым вернулся домой, к себе в Нучу, и прожил там некоторое время, наслаждаясь здоровьем, как бы вторично родившись на свет. Уж он стал привыкать к своему здоровью и забывать о своем недуге, как ему захотелось ехать в Саров, повидать своего благодетеля, принять от него благословение.

Всю дорогу он размышлял о том, что Господь сотворил для него чрез старца. и что. как сказал ему старец, ему предстоит возблагодарить за это Бога.
Мантуров был впечатлительный, пылкий человек, способный к глубокому, на всю жизнь охватывающему чувству, к прочным привязанностям, к безграничному доверию. Такими именно чувствами он безотчетно привязался к отцу Серафиму с первого же раза.

Когда Михаил Васильевич приехал в Саров отправился к старцу, о. Серафим тотчас сказал ему:

— Радость моя! Ведь мы обещались поблагодарить Господа!

Эти слова старца были ответом на мысли, занимавшие Мантурова от самого дома; он удивился прозорливости старца и сказал:

— Не знаю, чем и как. А вы что прикажете?

Тогда отец Серафим сказал ему такое слово, которое разом должно было изменить всю жизнь Мантурова, в то время бывшего зажиточным, обеспеченным помещиком, вполне независимым человеком, уверенным в завтрашнем дне.
Уже одно это обращение к Мантурову показывает как глубоко понимал отец Серафим людей, которых видел всего лишь один раз.

Радостно глядя Мантурову в глаза, старец произнес:

— Вот, радость моя: все, что ни имеешь, отдай Господу и возьми на себя самопроизвольную нищету.

Пораженный стоял Мантуров пред старцем. Жизнь только что возвращенная ему, казалось, улыбалась ему, звала к себе, сулила ему счастье. И вместо этой привольной жизни... собственным решением принять на себя нищету, — о чем он никогда раньше и подумать не мог, — и все то унизительное, тоскливое, полное страданий, что влечет за собою нищета! А ведь он не был один. У него была жена и обязанности к ней.

С одной стороны, странное предложение старца казалось неисполнимым. А с другой, в разгоряченной голове Мантурова мелькнуло его недавнее прошлое, муки его болезни, его тогдашнее отчаяние, пред которым нищета, но с возвращенным ему здоровьем, могла казаться благом. И он стоял пред старцем, колеблясь...

Что-то говорило ему: "Смотри на этого человека. Он тоже все для Бога оставил, и какими дарами наградил его Бог ! Сколько есть сокровищ духа, пред которыми ничто земные блага. И даются они лишь тем, кто сами все готовы отдать Богу. Торжествующие обители рая и предчувствие их на земле доступны лишь тем, кто доказал Богу всю безграничность своей любви, все стремление свое к свету, непреклонное желание идти по земле путем уничижения и страдания, которые Спаситель освятил Своим примером...

Вспомнилось ему, как некогда Христос призывал богатого юношу оставить все и идти за Ним, и как не внял призыву юноша, и сколько потерял, променяв печное великое блаженство на несколько лишних лет непрочного земного счастья. И влеклось сердце Мантурова к этому великому подвигу, и готов он был сказать "да" старцу, стоявшему пред ним, как светлому небожителю и воплощению всего, что выше земли и земной жизни, что правдиво, непреходяще, вечно... Но мысль о жене удерживала его.

— Оставь все, — сказал старец, знавший, по прозорливости своей, все течение его мыслей. — Господь тебя не оставит. Богат не будешь, хлеб же насущный всегда у тебя будет.

Тогда окончательный перелом произошел в душе Мантурова. Жизнь отречения была им избрана, и он воскликнул:

— Согласен, батюшка! Что же благословите мне сделать?

— Вот, радость моя, помолимся, — был ответ старца, — и тогда я укажу тебе, как вразумит меня Бог.

По слову о. Серафима, продал Михаил Васильевич Мантуров свое имение, крепостных людей отпустил на волю, деньги пока приберег; лишь на часть их купил 15-ть десятин земли в селе Дивееве. На сбереженный капитал впоследствии был построен Дивеевский храм. Старец Серафим заповедовал Мантурову никому не продавать землю и завещать ее после себя Дивеевской общине.

Поселился Михаил Васильевич на этой земле со своей женой и стал жить в скудости. Конечно, по злобе людской, по неспособности людей понимать те великие подвиги, то безусловное самоотречение, какое принял на себя Мантуров, — много пришлось ему выносить и осуждений, и насмешек. Но кротко, молча, смиренно переносил он все; всю свою жизнь, все свои поступки подчинил старцу, в любви к нему находя утешение от всех невзгод, которые принесло ему беспрекословное послушание этому человеку. И старец высоко ценил эту искренность к себе Михаила Васильевича.

Он стал приближеннейшим к нему и довереннейшим человеком. Старец всегда называл его не иначе, как "Мишенька", и чрез него вел все дела Дивеева.
Особенно много укоров пришлось вынести Михаилу Васильевичу от своей жены, тогда бывшей лютеранкою и отличавшейся раздражительным характером. Нужда доходила иногда до того, что нечем было осветить комнату, и вот что Мантурова, уже будучи вдовою и в тайном постриге, рассказывала о той поре их жизни.

Однажды в томительный длинный зимний вечер, сидя без огня, молодая женщина стала осуждать и мужа, и старца Серафима, и горько жаловаться на свою судьбу. Вдруг слышит она какой-то треск и не верит своим и лазам: пустая, без масла, лампада оказалась полною масла и светилась белым огоньком. Залилась тут Анна Михайловна слезами, стала мысленно просить прощения у о. Серафима, и с тех пор ропот её прекратился.



Еще необыкновеннее был перелом, происшедший в жизни родной сестры Михаила Васильевича, Елены Васильевны.

Она была веселого, бойкого характера, любила светские забавы, наряды, шумную жизнь, многочисленное общество. В 1822 году 18-летняя девушка стала невестой очень любимого ею человека. Но совершенно неожиданно и без всяких причин она отказала жениху и признавалась брату: "Не могу понят, но почему-то он мне страшно опротивел!" Она вся отдалась светским увеселениям, и её судьба очень тревожила её родню.

Тут умер родной дед Мантуровых, отец их матери, состоятельный человек. Получив известие о его смертельной болезни, Елена Васильевна, чтобы не терять времени, не стала ожидать брата и поехала к деду одна. Она не застала его в живых и, схоронив его, от нравственного потрясения заболела горячкою.
Оправившись, она пустилась в обратный путь. Ехала она в карете со своими людьми. Во время остановки на почтовой станции уездного города Княгинина она послала своих людей в почтовую комнату приготовить ей чай, а сама осталась ожидать в карете. Когда слуга пришел доложить ей, что все готово, он нашел свою госпожу в таком положении, что невольно вскрикнул и остолбенел.

Елена Васильевна стояла во весь рост, опрокинувшись назад, держась судорожно рукой за полуоткрытую дверцу кареты, недвижимая, бледная, с выражением панического ужаса на лице.

Люди, сбежавшиеся на крик лакея, бережно внесли ее в комнаты. Она не могла отвечать на вопросы, оставаясь в том же состоянии оцепенения. Сопровождавшая ее горничная, думая, что она умирает, стала громко спрашивать у нея, не позвать ли священника. При этих повторяемых вопросах Елена Васильевна начала приходи в себя и с радостной улыбкой прошептала: "Да, да!" Когда пришел священник, она уже могла словесно исповедываться ему и приобщилась, но охвативший ее тогда ужас все еще не проходил, и она целый день не отпускала священника, держась за его рясу. Наконец, успокоившись, она продолжала свой путь. Вернувшись домой, она рассказала Михаилу Васильевичу и его жене о том, что с нею было.

Оставшись тогда у почтовой Княгининской станции одна в карете, она немного вздремнула. Потом, очнувшись, желая выйти наружу, отперла дверцу и поставила могу на подножку. Тут она невольно почему-то взглянула к верху и увидала над головой страшного, безобразного черного змия, изрыгавшего на нее пламя. Он вился над нею, готовый ее поглотит, все ниже опускаясь к ней; она уже ощущала на себе его дыхание и не имела сил звать на помощь. Наконец, с величайшим напряжением, она закричала: "Царица Небесная, спаси! Даю Тебе клятву никогда не выходить замуж, идти в монастырь!"

И в то же мгновение страшный призрак взвился к верху и исчез...

После этого видения Елена Васильевна круто изменилась. Она полюбила церковь, стала думать о Боге, занялась духовным чтением. Опротивела ей мирская жизнь, и она стремилась в монастырь, чтобы исполнить свой обет.
Она отправилась в Саров к о. Серафиму и открыла ему свое намерение поступить в монастырь. Но старец тогда не дал ей на это благословения. Вернувшись домой, много она плакала, молилась, просила у Бога вразумления. И все сильнее становилась её жажда идти в монастырь. Еще несколько раз ездила она к Серафиму, и старец все еще отговаривал ее. Этим путем испытывал он искренность и глубину её намерения, и постепенно подготовлял ее к жизни в той Дивеевской общине, которую он начал устраивать в 1825 году.

Наконец, обессиленная, истомленная ревностью своего желания и противодействием старца, она задумала обойтись без его благословения и поехала в Муром, в тамошний женский монастырь.
Там тотчас согласились принять ее, и она внесла деньги за келью. Она вернулась домой для окончательных сборов, но не могла победить желания еще раз повидать отца Серафима и отправилась к нему.

Великий старец вышел к ней навстречу и, хоть ни от кого не мог слышать о её решении, строго сказал, что нет ей дороги в Муром и нет на то его благословения.
Увидя старца, с которым она думала навсегда проститься, чувствуя его святость, убедясь лишний раз в его прозорливости, поняла она, что не жить ей в Муроме, что нигде не сыскать ей такого отца и наставника.

По слову старца, она оставила в пользу Муромского монастыря внесенные ею деньги и вернулась домой, где уже три года жила, почти не выходя из своей кельи в постоянной молитве.

Прошло полгода, и опять стояла она пред старцем, опять просила благословить ее на монашество. Пришло время приступить ей к подвигу, и великий старец сказал ей: "Если, радость моя, тебе этого так уж хочется: то есть отсюда в 12 верстах маленькая община Агафьи Семеновны Мельгуновой ¹  . Погости там и испытай себя!"

Это было в 1825 г., когда Елене Васильевне шел 21-й год.

В Дивееве Елена Васильевна, за недостатком места, поселилась в тесном чуланчике, пристроенном к одной келье. Крыльцо этой кельи выхолило на Дивеевскую церковь, и часто видали, как подолгу сидела на крыльце Елена Васильевна, уходя в глубокие думы, созерцая красоту неба и природы, радуясь близости храма и тихо шепча всегда бывшую на устах её молитву Иисусову ² .

Через месяц после поселения Елены Васильевны в Дивееве, за нею послал ³  о. Серафим и стал говорить ей, что пришло время обручиться ей с женихом.

Зарыдала Елена Васильевна, слыша опять прежние речи, но старец успокоил ее:

— Ты все еще не понимаешь! Время тебе в черную одежку одеться — вот какой жених-то, радость моя, у тебя будет!

Долго говорил в этот раз старец с Еленой Васильевной, велел ей в виде послушания постоянно читать акафист, псалтирь, псалмы и правила с утренею, а днем прясть, чему она должна была еще научиться. Еще заповедал ей старец, сколько возможно, проводить время в молчании, отвечая лишь на самые нужные вопросы. Велел всегда быть в занятии, строже поститься. От пробуждения до обеда велел ей старец и творить молитву Иисусову, а от обеда до сна молитву "Пресвятая Богородица, спаси нас!" "Вечером — говорил ей старец, — выйди во двор и молись сто раз Иисусу, сто раз Владычице, и никому не сказывай, а только молись, чтобы никто не видал. И пока Жених твой в отсутствии, ты не унывай, а крепись лишь и больше мужайся. Так молитвою, вечно неразлучною молитвою, и приготовляйся ко встрече с Ним".

Ликующая возвратилась Елена Васильевна в Дивеево, надела монашеское платье и стала исполнять наставления о. Серафима.

Так как в келье её было беспокойно, старец благословил её брата поставить ей особую маленькую келью, и она перешла в нее вместе со своей дворовой девушкой, весьма ей преданной и не хотевшей расстаться с госпожой по её уходе из мира. Служанка эта и умерла в Дивееве, раньше своей барышни.

Когда о. Серафим устроил в Дивееве мельницу и перевел к ней семь девушек (он хотел, чтобы девушки-инокини жили отдельно от вдовых женщин), он назначил им начальницей Елену Васильевну.

— Всегда и во всем слушала вас, батюшка, — отвечала Елена Васильевна, когда старец выразил ей свою волю, — но этого не могу. Лучше прикажите, чтобы умерла сейчас у ваших ног, но начальницей быть не желаю.

Она оставалась жить в той же келье и, хотя о. Серафим приказывал сестрам мельничным обращаться к ней, она до самой смерти своей отрекалась от начальствования.

Елене Васильевне старец открывал будущее Дивеева. Он говорил, что не было примера, чтобы были женские лавры, а что в Дивееве будет лавра, что выстроится большой собор; старец рассказывал, как впоследствии расположатся в Дивееве постройки, и даже набросал собственноручно план, хранящийся доселе в рамке у Дивеевской игуменьи Марии. План этот старец набрасывал в своей Саровской келье, стоя на коленях, на обрубке, служившем ему столом, при чем ему помогал Михаил Васильевич Мантуров.

В тех хлопотах о Дивеевской общине, которые о. Серафим возлагал на верного послушника своего, Михаила Васильевича Мантурова, ему приходилось переносить немало неприятностей.

Село Дивеево принадлежало зараз многим владельцам. Одна из них, графиня Толстая, проездом в свои обширные имения, посетила Дивеевскую общину, видела добрую жизнь сестер и, желая выразить этому делу свое сочувствие, подарила обители небольшую полосу земли, прилегавшую к общине.
Управляющий графини, очень недовольный этим распоряжением, возбудил против общины зятя графини, знаменитого московского генерал-губернатора графа Закревского. В бытность свою в тех местах граф потребовал к себе в контору стоявшую во главе общины сестру Ксению Михайловну, и невыразимо грубо оскорбил и ее, и обитель, называя это место скопищем гулящих девок, так что от тяжести обиды Ксения Михайловна тут же упала замертво.
Михаил Васильевич Мантуров рассказал все в глубоком негодовании о. Серафиму.

Старец приказал ему объяснить кротко и вежливо Закревскому, что он заблуждается насчет Дивеевской общины, и что он без всякого повода оскорбил почтенную старицу, и затем низко поклониться графу, благодаря его за пожертвование общине его тещею земли.

Как ни было это трудно горячему, пылкому, бесстрашному Мантурову, он в точности исполнил это приказание. Когда Закревский выходил из церкви, Мантуров при всем народе громко объяснил ему неуместность его поступка, и, когда Закревский, взбешенный стал осыпать его грубыми ругательствами, Михаил Васильевич, подавив в себе острое чувство обиды, низко поклонился ему и благодарил за добро, оказанное общине.

Возвратясь в Москву, Закревский поднял шум, потребовал, чтобы относительно общины произведено было дознание, и было назначено два следствия духовных и светских властей. И, с этой поры, можно считать, община, формально еще не утвержденная, получила официальную известность.

Основание мельницы Дивеевской, при которой старец поселил сестер -девушек, тоже произошло чрез Михаила Васильевича. Старец позвал его как-то к себе, поклонился ему в ноги и просил идти в Дивеево, там от средины Казанской церкви алтаря отсчитать определенное количество шагов.

— Тут будет межа, — сказал батюшка. — Еще столько-то шагов будет луговина, по средине её вбей колышек.

Хотя старец сам никогда не посещал Дивеева все указанные им расстояния оказались до точности верны. Когда Мантуров, исполнив поручение, вернулся к о. Серафиму, старец опять поклонился ему в ноги и был очень радостен. Чрез год он послал Михаила Васильевича вокруг этого колышка вбить еще четыре других и насыпать горку камней. На этом месте чрез два года и была заложена мельница.
Вскоре после окончания постройки мельницы о. Серафим задумал выстроить для общины особую церковь. Он находил неудобным постоянное соприкосновение мельничных инокинь-девушек с мирянами в церкви, и задумал к паперти сельской Казанской Дивеевской церкви пристроить особую церковь, так, чтобы и оградою разделить входы в оба храма. Так оно существует и доселе. Спереди выстроенная Дивеевскою первоначальницею, Агафиею Симеоновною Мельгуновою, Казанская церковь села Дивеева, со входами с боков, а сзади, в связи с этою церковыо, двух -этажный храм Дивеевского монастыря. От средины общего здания, перпендикулярно к нему, идет в обе стороны ограда, так что самые входы в оба храма совершенно раз единены.

Призвав к себе Михаила Васильевича, старец объяснил ему свое намерение, высказал мысль, что паперть Казанского храма достойна стать алтарем, так как матушка Агафия Симеоновна, стоя на молитве, всю ее токами слез своих омыла; наконец, просил Михаила Васильевича употребить имевшийся у него от продажи имения капитал на построение этого храма.

Значит, пришло время, чтоб чистая, великая жертва Михаила Васильевича нашла себе столь достойную цель, и церковь эта, выстроенная на достояние человека, обнищавшего ради этого дела, имела особое значение.

Мантуров стал хлопотать о разрешении строить церковь и начал приготовлять материал для постройки.

Не раз другие лица прежде еще предлагали выстроить храм для Дивеевских сестер. Но старец отклонял эти предложения. Он говорил раз одной инокине: "Не всякие деньги угодны Господу и Его Пречистой Матери, и не всякие деньги попадают в мои обитель. Другие-то и рады бы дать, да не всякие деньги примет Царица Небесная: бывают деньги обид, слез или крови; нам такие деньги не нужны".

В 1829 году церковь, воздвигнутая в связи с; колокольней Казанского храма, была готова; о. Серафим торопился с освящением её, и он решился освятить церковь без иконостаса, даже без входа; из и села Лемети привезли два местных образа; там, где нужно быть входу, поставили лесенку, и храм был освящен во имя Рождества Христова. Желая, чтобы в этом храме почтена была и Богоматерь, о. Серафим пожелал устроить придел и во имя Богоматери. Для этого под церковью подкопана земля, и внизу устроен полутемный храм во имя Рождества Богоматери. Низкие своды потолка поддерживаются четырьмя столбами, и о. Серафим говорил, что эти четыре столба знаменуют четверо мощей Дивеевских подвижниц, которые впоследствии откроются в Дивееве. Когда нижняя церкоВ эта в 1830 году была готова, о. Серафим посылал хлопотать в Нижний пред архиереем о разрешении освятить ее — Елену Васильевну Мантурову.
Елена Васильевна продолжала подвижническую жизнь свою, тщательно скрывая свои подвиги. Она очень любила помогать бедным и творила добро в тайне.

Дивеевские сестры были бедны и во всем нуждались, и частенько в церкви или где-нибудь на воздухе Елена Васильевна передавала им что-нибудь, как бы от чужого имени.
Питалась она лишь печеным картофелем и лепешками. То и другое висело в мешочках на крыльце её келлии. Сколько его ни пекли ей, все ей не хватало. Пекарша даже ворчала на нее, а она винилась в жадности. Между тем и это она раздавала щедро другим сестрам.
По освящении новых храмов старец дал Елене Васильевне два послушания: быть ризничею и церковницею. Она была пострижена в рясофор, и под камилавку о. Серафим надел ей шапочку, сшитую из его поручней.

Давая заповедь о том, как соблюдать порядок в церкви, старец так высказался о важности послушания церковного.

"Нет выше послушания, как послушание в церкви. Все, что ни творите в ней, как входите и исходите, — все должно творить со страхом и трепетом и непрестанною молитвою, и никогда в церкви, кроме необходимо должного же церковного и о церкви, ничего не должно говориться в ней. Что краше, превыше церкви? Где же возрадуемся духом, сердцем и всем помышлением нашим, как не в ней, где сам Владыко Господь наш с нами всегда соприсутствует!
И Елена Васильевна глубоко проникнулась наставлениями старца. Она подолгу оставалась в церкви. Так как сестер грамотных было мало, то ей приходилось иногда часов по шести сряду читать псалтирь. Когда она оставалась в церкви ночью одна, ее искушали страшные привидения, так что она падала без чувств и Старец запретил ей то да бывать в церкви ночами одной.

Из послушания к о. Серафиму, Мантурову пришлось на некоторое время уехать из Дивеева. Пред польским походом один богатый генерал и Куприянов, приехав за благословением к о. Серафиму, стал просить, чтобы батюшка на время похода позволил Мантурову заняться его обширными поместьями. Это был случай дал Мантурова заработать деньги. Старец же смотрел на это так: "Поезжай, батюшка. Человек он ратный, а мужички бедные, брошены, в и раскол совращены: вот, ты ими и займись. Обходись с ними кротко: они тебя полюбят, послушают, исправятся и возвратятся ко Христу".

Мантуров отправился. Он нашел крестьян разоренными дурным управлением, невежественными, грубыми, недоброжелательными и вовлеченными в раскол. Действуя, как предписал ему старец, мягко, заботясь о них, входя в их нужды, Михаил Васильевич приобрел их доверие; крестьяне стали сами постоянно обращаться к нему, стали богатеть.

Места были там болотистые, и в то время свирепствовали заразительные лихорадки. Не избавился от них и Михаил Васильевич. Уведомляя сестру о болезни, он просил узнать у старца средство, как вылечиться. Старец отвечал ему чрез Елену Васильевну, что советует никогда не лечиться у докторов, не прибегать к лекарствам, а на сей раз велел есть мякоть теплого пропеченного хлеба. Выздоровев, Мантуров стал то же давать крестьянам, которые тоже выздоравливали и, под впечатлением этих необыкновенных происшествий, стали возвращаться в православную церковь.

Построив, с помощью Мантурова, Рождественский храм, о. Серафим пожелал раньше смерти своей приготовить землю для собора Дивеевского, о красоте и величии которого он предсказывал первоначальным сестрам Дивеевским и который, действительно, сколько раньше ни слышал о нем, изумляет, поражает душу всякого, видящего его в первый раз.

Дивеевская община вся была окружена как бы лоскутьями чрезполосного владения многих помещиков. Вот к одному из них, Жданову, которому принадлежала земля, назначавшаяся под собор, о Серафим и послал Елену Васильевну, вручив ей на покупку триста рублей.

При этом старец объяснил ей: "Когда святой царь Давид восхотел соорудить храм на горе Мориа, то гумно Орны не принял задаром, а заплатил цену. И теперь Царице Небесной угодно, чтобы место под собор было приобретено покупкою. Я бы мог выпросить землю. Но Ей не угодно!"

Елена Васильевна поехала в Темников, где жил г. Жданов, и передала ему желание старца.

— Как, — воскликнул Жданов, искренно чтивший великого старца: вы шутите, вероятно. Неужели вы думаете, что я стану продавать дивному Серафиму этот малый клок земли, принадлежащий единственно мне! Берите его даром.
Когда же Елена Васильевна объяснила, почему о. Серафим не желает дар. Жданов, хотя с крайней неохотою, принял деньги и совершил на землю купчую крепость.

Деньги о. Серафима оказались счастливыми. До того Жданов, отец многочисленной семьи, сильно бедствовал вследствие крайней запутанности дел. Получив насильно от Елены Васильевны триста рублей, он приобрел внезапную удачу в делах: все дети его хорошо устроились, все дела распутались.

Когда Елена Васильевна вернулась из Темникова и вручила старцу купчую на землю, он пришел в восторг и стал восклицать: "Вот радость-то, матушка, какая! Собор-то у нас какой будет, матушка! Собор-то какой! Диво!"

Старец оставил купчую крепость на хранение у Елены Васильевны, а в случае смерти её заповедал передать ее Михаилу Васильевичу и беречь ее пуще ока.
Будучи руководителем брата и сестры Мантуровых в великом их подвиге, старец Серафим имел возможность помолиться еще на земле о упокоении души избранной послушницы своей. И ей, пред кончиной её, как некогда при первом её знакомстве со старцем, дано было явить изумительный пример покорности слову старца и безграничной веры в него.

Елена Васильевна скончалась за семь месяцев до кончины дивного своего учителя и наставника.

Видя, как постепенно старец слабеет, предчувствуя, что дни его сочтены, она, еще полная жизни и сил, стала говорить:
— Скоро останемся мы без батюшки. Навещайте его как можно чаще; не долго ему быть среди нас. Я уже не могу жить без него и не спасусь. Как ему угодно: я его не переживу, пусть меня раньше отзовут.

Эту мысль высказала она раз и самому старцу.

— Радость моя, — ответил ей о. Серафим, — а ведь служанка твоя раньше тебя войдет в Царствие, а скоро и ты за нею.

Действительно, крепостная девушка её, Устинья, до того привязанная к своей госпоже, что за нею вступила в Дивеев, заболела чахоткой. Ее мучила мысль, что она, больная, бесполезная, занимает лишнее место из тесной келье Елены Васильевны, и все просилась уйти в другую келью. Но Елена Васильевна уложила се на лучшее место и сама до конца ей служила.

Пред смертью Устинье был сон: видела она чудный сад, с необыкновенными плодами, и кто-то ей сказал: "этот сад общий, твой с Еленой Васильевной и вскоре за тобой она придет в этот сад!"

Выше было сказано, как Михаил Васильевич заболел злокачественной лихорадкой и как старец исцелил его.

Немного спустя, он послал за Еленой Васильевной, которая пришла к нему в сопровождении послушницы Ксении.

— Радость моя, — сказал старец, — ты меня всегда слушала. Можешь ли и теперь исполнить одно послушание, которое я хочу тебе дать?

— Я всегда слушала вас, батюшка, — отвечала она, — послушаю вас и теперь.

— Вот видишь ли, — стал тогда говорить старец, — пришло Михаилу Васильевичу время умереть, он болен, и ему нужно умереть. А он нужен для обители, для сирот Дивеевских. Так вот и послушание тебе: умри ты за Михаила Васильевича.

— Благословите, батюшка!..

Таков был покорный ответ великой послушницы старца.

Много беседовал с ней в тот раз старец, успокаивая ее и говоря ей о сладости смерти, о безграничном счастьи будущей жизни.
— Батюшка, я боюсь смерти, — сказала вдруг Клена Васильевна.
— Радость моя, — ответил ей старец, — что нам с тобой бояться смерти. Для нас с тобой будет лишь вечная радость.
Простилась Елена Васильевна со старцем, стала выходить из кельи, но на пороге упала на руки подхватившей ее послушницы Ксении.
Старец велел положить ее в своих сенях на приготовленный им для себя гроб, вспрыснул ее святой водой, дал ей испить, и тем привел ее в чувство. Вернулась она домой и, больная, слегла в постель, говоря: "теперь я уже более не встану!"
Болезнь её была непродолжительна, всего несколько дней.

Она особоровалась и несколько раз приобщалась. Духовник её предлагал написать её брату, Михаилу Васильевичу, с которым она жила душа в душу. Но она ответила: "Нет, батюшка, не надо. Мне будет жаль его и это помутит мою душу, которая не столь чистою уже явится к престолу Божию".

В последние дни её жизни, дивные видения открывались духовному взору подвижницы. Однажды она радостно воскликнула, точно видя перед собою воочию Владычицу мира: "Святая игумения! Матушка, обитель нашу не оставь!"
Исповедуясь последний раз духовнику, она открыла ему, что видела райские обители. Величественная Царица невыразимой красоты сказала ей: "следуй за Мною!"— и повела ее в сияющие чертоги...

Когда перед самым концом её преданная послушница Ксения решилась спросить ее, видела ли она среди явленных ей откровений Самого Господа, она сперва тихим голосом запела: "Бога человеком невозможно видети, на Него же не смеют чини ангельстии взирати", но потом, когда та продолжала умолять свою госпожу открыть ей эту тайну, Елена Васильевна, вся просветлев с восторженным, чудным выражением в лице отвечала: "Видела, как неизреченный огнь. А Царицу и ангелов видела просто".

Елена Васильевна велела еще живую "собрать" себя для гроба: одеть и оправить, говоря, что иначе, когда она умрет, в этом помешают.

Тих и мирен был последний вздох подвижницы.. и чистая душа её, освобожденная от уз тела, ликуя понеслась в небесную отчизну.

Совершилось это 28-го мая 1832 года, накануне Троицына дня, после семилетнего пребывания Елены Васильевны в Дивееве. Она жила на земле 27 лет.

Внешность великой подвижницы была чрезвычайно привлекательна: высокого роста, с круглым красивым лицом, с черными волосами, которые она заплетала в косу, черными глазами, сверкавшими умом и волею.

Правду говорила Елена Васильевна, предупреждая, что, если ее не приготовят во гроб раньше, не оповещая о её смерти, то сестры помешают убрать ее. Только что было это исполнено, как дивеевские сестры, среди которых она пользовалась общим горячим расположением, узнав о её конце, с воплями наводнили её маленькую, тесную келлию, так что трудно было класть ее во гроб, Гроб за три дня до того был прислан о. Серафимом — выдолбленный из целого дуба. Вскоре, при звоне к вечерне, ее вынесли в церковь.

Она лежала в рубашечке о. Серафима, в платке и монашеской ряске, в руках её были четки. Прямо на волосы под платком была надета та шапочка. которую великий старец надел на нее после пострижения и которая была сшита из его поручей.

Дивный Серафим провидел время кончины своей ученицы. Сестер Дивеевских, бывших в ту пору в Сарове, он поспешно посылал домой, говоря им: "Скорее, скорее грядите в обитель. Там великая госпожа ваша отошла ко Господу".
Именем "великая госпожа ваша" о. Серафим в беседах с дивеевскими часто называл Елену Васильевну. Замечательно, что, несмотря на отказ её от настоятельства — единственно, в чем она до конца противоречила старцу, — о. Серафим считал ее начальницею дивеевскою, и в этом определении его было что-то таинственное.

В самый праздник Пресвятой Троицы Елену Васильевну отпевали. Воочию всего народа, во время Херувимской песни, Елена Васильевна в своем гробе три раза улыбнулась, как живая.

С правой стороны Казанской церкви покоится первоначальница Дивеевская, Агафия Симеоновна Мельгунова, пред памятью которой благоговел о. Серафим и которую называл "великая жена". Около неё приготовили могилу и для Елены Васильевны.

Передают, что не раз на этом месте хотели хоронить мирян, но всякий раз, как начинали готовить могилу, ее заливало водою. Теперь же могила была суха.
На третий день по кончине Елены Васильевны, преданная ей послушница Ксения пришла в Саров, к о. Серафиму, вся расстроенная и в слезах.

— Что ты плачешь? — сказал ей великий старец.— Радоваться надо! Сюда придешь на сороковой день. А теперь поди в Дивеево: непременно надо, чтобы сорок дней обедня была. Хоть в ногах у священника валяйся.

Ксения ушла в слезах в Дивеев, а сосед по келье о. Серафима видел, как он долго ходил в сильном волнении, говоря сам с собой: "Ничего не понимают! Плачут!.. А кабы видели, как душа-то её летела! Как птица вспорхнула! Херувимы и Серафимы расступились".

На сороковой день, утешая плачущую Ксению, о. Серафим говорил о том, что она угодила Господу и предсказал, между прочим, что со временем мощи Елены Васильевны будут открыто почивать в Дивееве.

В Дивеевском монастыре хранятся иконы Елены Васильевны: родительское ей благословение — Елецкая икона Богоматери, икона Успения в фольге и икона Спасителя, несущего крест, сработана разноцветным бисером по воску руками Елены Васильевны.

Закончился жизненный великий подвиг избранницы Божией. Созданная для мира и утех его, но рано поняв, что лишь область Божества удовлетворит ту жажду высокого, абсолютного, вечного, что была в душе её, с беззаветною искренностью отвергнув все земное, пошла Елена Васильевна по пути, освященному Христом, — по пути самоотречения. Уверовав в свято духовного наставника своего, она принимала всякое слово как бы из уст Божиих и была послушна ему да до смерти.

С глубоким душевным волнением, поминая эту озаренную столь ярким убеждением, полную одного порыва к Богу, жизнь, станем просить праведницу, чтоб и нам помогла она не забывать о том небе, которое теперь стало её неотъемлемым уделом и кот рое приобретается лишь горячей верой и неослабным подвигом!..

Во время кончины сестры, Михаил Васильевич Мантуров находился в Симбирских поместьях ген рала Куприянова. Там же был он и во время блаженной кончины старца Серафима, последовавшей чрез полгода 2-го Января 1833 года.

Тяжело было Михаилу Васильевичу зараз лишиться столь дорогах для него людей. И сестра могла оказывать ему нравственную поддержку с несении нищеты; легкою казалась ему бедность при жизни великого старца, который побудил его к такому самоотречению и в котором он всегда находил отраду и утешение, — теперь приходилось терпеть одному.

Страшные испытания начались для Михаила Васильевича тотчас по кончине старца.

Один из послушников Саровских, Иван Тихонов, — человек, хотя и в действительности преданный старцу Серафиму, но характера своевольного, — замыслил распоряжаться делами Дивеевскими. Желая действовать по-своему, он решился отстранить от Дивеева лиц, которым старец сообщил свои намерения и решения по устройству общины. Довольно долго распоряжался Иван Тихонов делами Дивеева, пока после великих смут и раздоров, там возбужденных, не был устранен от Дивеева высшею церковною властью. Его сторонницы, выйдя из Дивеева, основали в нескольких десятках верст Серафимо-Понетаевскую обитель, тоже достигшую теперь полного процветания.

От этого Ивана Тихонова, по жизни, правда, подвижника, но горевшего ревностью не по разуму, и пришлось Михаилу Васильевичу вынести тяжкое гонение.

По окончании польского похода, генерал Куприянов приехал в Саров на поклонение могиле отца Серафима.

Много распространяясь о своей чрезвычайной привязанности к о. Серафиму, чем и привлекал к себе почитателей старца, Иван Тихонов сумел войти в доверие генерала. Выставляя, что ему, Тихонову, поручены старцем заботы о Дивееве, Тихонов оклеветал пред генералом Мантурова, как корыстного человека, и просил содействия генерала, чтобы вынудить у Мантурова уступку теперь же в пользу общины 15 десятин земли при селе Дивееве, приобретенных им тогда покупкою.
А о земле этой о. Серафим дал заповедь Мантурову — хранить ее как зеницу ока и лишь по смерти завещать ее Дивееву.

Приехал к себе Куприянов, стал уговаривать передать землю общине или продать. Мантуров, помня приказание старца, отказался наотрез.

— Да знаешь ли, — закричал тогда на него генерал, — что так же просто, как выпить стакан воды, я выпью всю твою кровь за твое упрямство.
— Хоть убейте меня, — спокойно отвечал Михаил Васильевич, — а я также просто не отдам ни за что моей земли, которую старец приказал мне хранить и не уступать никому до моей смерти.

Раздражила генерала стойкость Мантурова, и он с позором выгнал от себя преданнейшего ученика старца Серафима. Придравшись к чему-то, он даже велел удержать его платье, спальные подушки его жены и не выдал ему заслуженного им жалованья.

Нищим, в полном смысле слова, вышел Мантуров от неблагодарного богача, которому столько сделал добра, устроив его имения. С женою своей Анной Михайловной он пошел пешком в Дивеево, где указал жить ему старец и откуда вышел он лишь из послушания старцу. Они шли на Москву, кое-как кормясь. Но в Москве они остались без гроша, без возможности купить хоть кусок хлеба.
Анна Михайловна была в полном истощении от усталости и от голода и невольно роптала. В таком безвыходном положении, не ища помощи от людей, Михаил Васильевич надеялся лишь на помощь Царицы Небесной. Подолгу стоял он в знаменитой московской часовне Иверской, полной с утра до вечера народом, и пред Чудотворной Иверской иконой просил Богоматерь не дать умереть ему с женой с голоду.

Возвращаясь домой, он задел за что-то ногой. Нагнувшись, он увидал на земле 60 копеек. Сперва он подождал, не явится ли владелец этих денег. Но так как никто их не спрашивал, Мантуров, с верою, что эту помощь посылает ему Владычица, взял деньги и понес их домой, где на них накормил жену.

Этот случай повторился несколько раз, и тем Мантуровы поддерживали свое существование. Как-то раз, один совершенно неизвестный Мантурову человек подошел к нему и, не глядя на него, сунул ему в руки бумажку и быстро скрылся. Бумажка эта была денежная. В великой радости вернулся Мантуров к жене, и, поблагодарив Бога, они решились продолжать путь в Дивеево. Много видели еще они в этом пути чудесной помощи, и, наконец, дошли до места.

Благоговейный почитатель отца Серафима, Дивеевский священник о. Василий Садовский отдал Михаилу Васильевичу свои последние 75 рублей ассигнациями, сбереженные им про черный день; на эти деньги Мантуров поставил себе на своей земле маленький сруб и стал жить в нем с Анной Михайловной в скудости, кормясь своим трудом.

Анна Михайловна к тому времени во многом изменилась и была уже далеко не такова, как в те дни, когда жестоко роптала на старца и порицала мужа. Убеждение в святости старца давало ей силы терпеть. Убеждение это создалось в ней опытом. Между прочим, никогда не могла она забыт, как батюшка научил ее славянской грамоте. Почти всякий раз, как она видала старца, старец говорил ей: "Матушка, читай жизнь преподобной Матроны и подражай ей!" И, сколько ни говорила она, что не умеет читать по-славянски, — старец все повторял свое. Наконец, взяла Анна Михайловна в руки житие преподобной Матроны и, хотя никогда не читала по-славянски, стала читать. Даже там, где были титла, сама догадывалась, как надо произносит, так что вскоре уже бегло могла читать церковно-славянские книги.

"Люди злы" - вот печальная истина, в которой Михаилу Васильевичу пришлось убедиться за два последние десятилетия своей жизни. Грустно было ему видеть, что многое в Дивееве делается не по духу старца Серафима. Но Мантуров хорошо понимал, что где же ему, нищему, выгнанному с позором с места управляющему, противостоять Ивану Тихонову, заручившемуся покровительством многих сильных лиц. При встречах с ним, Мантуров старался выяснить ему неправильность его поступков, но напрасно, и за ревность свою о деле Серафимовом Мантуров видел одне неприятности и клеветы. Пришлось ему перенести и новую беду: его домик сгорел. С помощью добрых людей он на своей земле поставил себе другой, в котором и прожил до смерти.

Когда в 1848 г. стали выбирать место для закладки большого Дивеевского собора, Михаилу Васильевичу пришлось вынести упорную борьбу с Иваном Тихоновым, отстаивая пред нижегородским преосвященным то место, которое великий старец чрез сестру его Елену Васильевну приобрел под собор за триста рублей у Жданова, тогда как Иван Тихонов употреблял все усилия, чтоб заложить собор на другом месте. Четыре места предлагал Тихонов, и все они по очереди должны были быть отвергнуты, так что лица, знавшие волю старца, с верою говорили:

— Ну, посмотрим, как о. Серафим доведет собор до своего места.

Когда, наконец, стечением разных обстоятельств находившийся в то время в Дивееве нижегородский преосвященный Иаков, убедившийся в правоте слов Мантурова, спросил: "А как же в одне сутки (закладка была назначена на другой день) успеют вырыть канавы для фундамента?" — столпившийся вокруг народ отвечал: "Нас здесь собралась не одна тысяча: пособим!" — и под руководством Мантурова, который, и, на этот раз, со свойственною ему пылкостью отстоял старцеву волю, работа закипела.

Лишь несколько лет прожил Михаил Васильевич после этой борьбы.
За несколько дней до смерти видел он во сне старца Серафима. Старец дал ему в руки хлеб, говоря: "Хлебец этот тебе. Кушай, сколько угодно, а остальное раздай тем, кто нас знает ". Затем, старец сказал: "Жди меня, я за тобой приду скоро; благовестят, ступай к обедне, мы там вместе помолимся!" А Анне Михайловне старец, в предречение её вдовства, сказал: "А ты, матушка, походи здесь еще одна!" Помолясь с Мантуровым на клиросе церкви, старец сказал ему: "Потерпи еще, батюшка, потерпи еще немного!" — и тут сон кончился.

7 июля 1858 года, накануне праздника Казанской иконы, Мантуров заказал обедню в построенной им Рождественской церкви и приобщился; после обедни он стал повторять церковнице некоторые распоряжения о. Серафима относительно этой церкви, что удивило сестер. Вернувшись домой и напившись чая, Михаил Васильевич прошел в сад и, почувствовав сильную усталость, присел на скамейку, и тут же безболезненно предал Богу свою чистую, праведную душу.

С виду Мантуров был очень приятен: у него, как и у сестры его, было открытое, круглое лицо. Нрав его был веселый, простой. Он был чрезвычайно добр и безгранично искренен.

0 том, какое впечатление он производил на светских людей, можно судить из письма пензенского помещика, сына знаменитого военного историографа генерала Михайловского-Данилевского, семья которого издавна имела отношение к Дивееву.

"Михаил Васильевич скончался, — пишет он, — Два или три раза видел я его, но беседа с ним была мне очень впечатлительна. Нельзя ли собрать какие-нибудь хоть краткие, но верные сведения о его жизни: о подвиге бедности Бога ради, о излечении его о. Серафимом, и, наконец, о его блаженной кончине? Я напечатал бы эти сведения в одном из журналов. Право, оно было бы: во 1-х, полезно для ближних, ибо, может, кто из читателей, прочтя о простоте жизни его, и опомнился бы, и во 2-х, главное, было бы много-порочному и греховному миру напоминанием, что есть люди, пренебрегшие благами мира, и что все-таки свет их не забыл ".

Пишущему эти строки приходилось посещать Дивеев. Не в дальнем расстоянии от могил Дивеевской первоначальницы Агафии Симеоновны Мельгуновой и Елены Васильевны Мантуровой, лежит, с левой стороны Рождественской церкви, Михаил Васильевич. Простая деревянная доска с крестом из черного дуба покрывает его могилу; на стене церкви против могилы прибита икона его ангела Михаила Архистратига.

Так покоится он у храма, созданного ценою его самоотвержения, его покорности старцу и великой его жертвы.

И сколько дум, когда видишь эти две могилы сестры и брата, теснится в голове! Лишив себя радостей жизни, с верою, что воздаст им Господь в вечном Царстве, не ликуют ли они теперь оба вместе с дивным учителем своим, призывая и нас к той же жизни духа, к той же силе и исключительности веры!

***

Под духовным руководством о. Серафима находилась крестьянская семья Мелюковых, из деревни Погибловой, Ардатовского уезда, Нижегородской губернии. Семью эту составляли: брат Иван Семенович и две сестры, Прасковья и Марья Семеновны.

Старшая из них жила в Дивеевской общине, а младшая, Мария, в ноябре 1823 года, увязалась за сестрой из деревни в Дивеев.

Когда 13-летняя Мария увидала о. Серафима, старец различил в ней будущую великую подвижницу и велел ей остаться в Дивееве.
Эта была избранная душа, ангелоподобная видом, несравнимая ни с кем своими свойствами.
Высокая ростом, она имела прекрасное продолговатое лицо, дышавшее свежестью, голубые глаза, светло-русые брови и густые светло-русые волосы.
Поступив в Дивеево, отроковица Божия сразу приступила к столь великим подвигам, что превосходила строгостью жизни опытных сестер. Молитва никогда не прекращалась в ней, и только на самые необходимые вопросы она отвечала с небесною кротостью. Вне этого она не вела никогда разговоров.

Старец особенно заботливо относился к ней, в её молодых годах почитал в ней созревшую для Царствия Божия душу. Насколько повиновалась она всякому слову старца, видно из следующего. Раз её родная сестра спросила ее о каком -то Саровском монахе, и она удивленно сказала ей:

— А какие видом-то монахи, Параша, бывают: похожи ли на батюшку?

Сестра ответила:

— Ведь ты бываешь в Сарове часто; как -же ты не видала монахов, что спрашиваешь?

— Нет, Параша, — кротко отвечала Мария; — ведь я ничего не вижу и не знаю. Батюшка Серафим приказывал мне никогда не глядеть на них, и я так повязываю платок на глаза, чтоб только видеть у себя под ногами дорогу.

О. Серафим посвящал ее во многое: говорил ей о будущей славе Дивеевской обители, открывал ей духовные великие тайны, прося ее никому о том не рассказывать. И свято хранила она это приказание, как ни упрашивали ее передать, что слыхала она от старца.

Иван Мелюков, брат Прасковьи и Марии, был близок к старцу, ходил часто в Саров и впоследствии кончил там жизнь иноком, а три дочери его были потом в Дивееве.

Дочь его Елена с пяти лет взята была в Дивеево своей теткою Прасковьею. Когда тетка брала ее с собою в Саров, о. Серафим ласкал ребенка и пророчески называл ее "великая госпожа", говоря, что она будет благодетельницею Дивеева. Он даже приказывал иногда сестрам благодарить девочку за её будущие благодеяния обители.

Она впоследствии, после кончины старца, вышла замуж за горячего и преданнейшего почитателя старца, неоцененного Николая Александровича Мотовилова, и, ставши барынею, не утратила ни привязанности к Дивееву, ни благоговения к памяти старца. Вместе с мужем она благотворила обители, а по смерти его доживает теперь в Дивееве, столь близком ей, свои дни.

В обители хранится память о предсказаниях, которые о. Серафим делал её отцу, Ивану Мелюкову, о судьбе Дивеева. Так, он слыхал от отца Серафима такие слова: "Если кто моих сирот -девушек обидит (отец Серафим называл всегда Дивеевских сестер "сиротами"), тот великое получит от Господа наказание. А кто заступится за них, и в нужде защитит и поможет, — изольется на того свыше великая милость Божия. Кто даже сердцем вздохнет да пожалеет их, и того Господь наградит ".

Вот, что еще говорил Ивану Мелюкову старец: "Счастлив всяк, кто у убогого Серафима в Дивееве пробудет сутки, от утра и до утра, ибо Матерь Божия, Царица Небесная, каждые сутки посещает Дивеев ".

По кончине Марии Семеновны старец говорил, что в Царствии небесном она будет стоять во главе отошедших Дивеевских инокинь.

Марья Семеновна присутствовала при одном необыкновенном молении о. Серафима о Дивееве. Войдя с двумя Дивеевскими инокинями, одной из которых была Мария, в хижину "Дальней пустыньки", о. Серафим дал им в руки по зажженной свече, велел стать им по обе стороны Распятия, висевшего там у него на стене, а сам, став перед Распятием, долго, долги молился, велел молиться и им. Конечно, эта молитва во мнении старца имела особое значение.

Кое-что из слышанного от старца Мария Семеновна, с позволения старца, который провидел её раннюю кончину, передавала другим сестрам. Так, слышала она от старца, что Казанская Дивеевская церковь станет монастырскою, что великая участь ожидает Дивеевскую обитель, что впоследствии Дивеев будет единственная лавра в России.

Еще передавала она слова великого старца: "Убогий Серафим мог бы обогатить вас, но это вам не полезно. В последнее время будет у вас изобилие во всем, но тогда уже будет всему конец".

***

Всего шесть лет подвизалась Мария в Дивееве.
К сожалению, мало сведений сохранилось о подробностях её жизни в обители. Главным образом потому, какого высокого мнения был о ней великий старец Серафим, да по тому обаянию, которое доселе окружает имя её в Дивееве, можно судить о высокой степени, ею достигнутой.

О причине смерти её, старец, впоследствии, говорил одной монахине: "Когда в Дивееве строили церковь во имя Рождества Пресвятые Богородицы, то девушки сами носили камешки: кто по два, кто по три; а она наберет пять или шесть камешков-то и, с молитвой на устах, молча возносила свой горящий дух ко Господу. Скоро и преставилась Богу!"

Скончалась она 29 августа 1829 года. Старец в Дивееве предузнал её кончину, и в час её сказал с плачем своему соседу по келье отцу Павлу: "Павел, а ведь Мария-то отошла. И так мне её жал, так жал, что, видишь, все плачу".

Старец послал для ней дубовый цельный гроб, утешал её сестру Прасковью и сказал ей: "Марию я посхимил. Она схимонахиня Марфа. У неё все есть: схима и мантия, и камилавочка моя. Во всем этом положите ее. Не унывайте, — прибавил старец: её душа в Царствии небесном, и весь род ваш по ней спасется".

Послал еще о. Серафим в Дивеев 25 рублей на расходы по погребению, 25 рублей меди, чтоб инокиням и всем, кто ни будет на похоронах, раздать по три копейки; послал на сорокоуст колоток свечей, чтоб, не переставая, горели днем и ночью в церкви, ко гробу рублевую свечу желтого воску и для отпевания полпуда 20-копеечных свечей.

На 19-летнюю схимницу возложили те вещи, которые подарил ей о. Серафим. На распущенные волосы одели зеленую бархатную шапочку, в руки дали кожаные четки, сверху надели черную с белыми крестами схиму и длинную мантию.
Всех, приходивших к нему, старец посылал из Сарова в Дивеев на похороны Марии Семеновны. Сестрам Дивеевским, работавшим в лесу у речки Сарова, старец сказал: "Грядите, грядите скорее в Дивеев. Там отошла ко Господу великая раба Божия Мария". Сестры не знали, — о какой Марии говорит старец, и очень удивились, найдя Марию Семеновну умершею.

И шедших к нему крестьян старец толпами посылал на похороны, — говоря, чтобы девушки приоделись, расчесали волосы и припали ко гробу Марии.
Когда с похорон приехал к старцу брат Марии, Иван Мелюков, то батюшка несколько раз спрашивал его, брат ли он Марии. Потом, пристально взглянув на него, стал чрезвычайно радостен. Его лицо просветлело, как будто от него исходили солнечные лучи, так что нельзя было вынести этого света, и Иван должен был закрыть лицо руками.

"Вот, радость моя, — сказал батюшка брату Марии, — какой милости сподобилась она от Господа. В Царствии небесном близ Царицы Небесной предстоит со святыми девами у престола Божия. Она за весь ваш род молитвенница, схимонахиня Марфа: я ее постриг. Когда будешь бывать в Дивееве, никогда не проходи мимо, а припадай к могилке, говоря: "Госпоже и мати наша Марфо, помяни нас у престола Божия во Царствии небесном!"

Покоится Мария Семеновна, во иночестве Марф слева от могилы Агафии Симеоновны Мельгуновой.

Старец говорил, что со временем она будет почивать открыто, так как настолько угодила Богу, что удостоилась нетления.

Какая-то великая тайна запечатлела жизнь этой юной обручницы Христовой: внезапный выбор её великим старцем, шесть лет в Дивееве, равноангельская чистота, младенческая кротость и ранняя, нежданная смерть...

Старец Серафим благоговел пред высотой непорочной избранницы, и она доселе стоит в памяти чтущих старца, вся окруженная каким-то таинственным светом, полная надземной неувядаемой красоты...

***

Вступивший в родство с избранным о. Серафимом семейством Мелюковых, Николай Александрович Мотовилов, помещик Симбирском и Нижегородской губерний, родился в Симбирском поместье в 1809 году. Получив образование на филологическом факультете Казанского университета, он поселился в деревне и служил по дворянским выборам.

Как человек, пользовавшийся в своем округе общим уважением и доверием, он был избираем в должности совестного судии и смотрителя училищ по Корсунскому уезду.

Этот человек был исцелен о. Серафимом и потом чрез год получил от него заповедь служить Богоматери, заботясь о Дивеевской обители.

Мотовилов страшно страдал ревматическими и другими болями. Все тело его было расслаблено, ноги отнялись, были скорчены и в коленях опухоль. На спине и на боках были пролежни с ранами. Три года находился он в таком состоянии.

В начале сентября 1831 года из своего имения, сельца Бритвина, Лукояновского уезда, Мотовилов велел везти себя к отцу Серафиму. 7 и 8 сентября он имел с о. Серафимом два первые в его жизни свидания и говорил с ним. 9 сентября Мотовилов привезен был к старцу, находившемуся в "ближней пустыньке". Четверо слуг подняли его на руках, пятый поддерживал ему голову, и в таком положении принесли его к старцу.

0. Серафим был в это время окружен народом и стоял около большой сосны. Мотовилова посадили. Он просил старца исцелить его. Старец отвечал, что он не доктор, что от болезни надо лечиться у докторов. Тогда Мотовилов рассказал старцу, как он страдает, и что не один доктор не может ему помочь. Он лечился в Казани у знаменитого хирурга Фукса, лечился на минеральных водах, лечился у ученика основателя гомеопатии Ганнемана, и не получил никакого облегчения. Вся его надежда была на Бога; но, считая молитву свою слабою. он обращается к старцу, чтоб тот вымолил ему от Бога исцеление.

Внимательно выслушал старец тяжелую повесть молодого 22-летнего страдальца и спросил его, как спрашивал некогда Мантурова, над которым впервые проявилась целительная сила старца:

— А веруете ли вы в Господа Иисуса Христа, что Он есть Богочеловек, и в Пречистую Его Божию Матерь, что Она есть Приснодева?

— Верую, — отвечал твердо больной.

— А веруете ли, что Господ, как прежде исцелял мгновенно и одним словом или прикосновением Своим все недуги, так и ныне по-прежнему так же легко и мгновенно может исцелить требующих Его помощи? Веруете ли, что ходатайство к Нему Божией Матери за нас всемогуще и что, по её ходатайству, Господь мгновенно может исцелить вас?

— Истинно всему этому верую, — отвечал Мотовилов, — а если б не веровал, то к чему бы велел везти себя сюда?

— А если веруете, — произнес старец, — то вы уже здоровы.

— Как здоров, — спросил больной, — когда вы и люди мои держите меня на руках?

— Нет, — возразил старец, — теперь вы всем телом вашим совершенно здоровы.

О. Серафим велел мотовиловским людям отойти от их барина, взял Мотовилова за плечи, приподнял его и, поставив его на ноги, сказал: "Крепче стойте, не робейте. Вы теперь совершенно здоровы", и потом прибавил: "Видите ли, как вы хорошо стоите".

— Потому хорошо стою, — возразил Мотовилов, — что вы крепко держите меня.

Старец отнял тогда руки от Мотовилова и сказал: "Ну, теперь уж я вас не держу. Вы стоите крепко. Идите же смело, трогайтесь вперед !" И взял одну руку исцеленного, а другою, подталкивая его слегка в плечи, старец повел его по неровной дороге, говоря: "Видите, как вы хорошо пошли!"

Мотовилов утверждал, что старец его ведет, что сам он ходить не может, что, если старец отойдёт от него, он упадет и расшибется.

— Не расшибетесь, а пойдете твердо, — уверял старец.

И тогда почувствовал Мотовилов какую-то нисшедшую на него силу, давшую обновление его больному организму; он бодро пошел вперед, как старец остановил его:

— Довольно, — сказал он. — Удостоверились ли вы, что Господь совершенно вас исцелил? Веруйте же в Него несомненно, всем сердцем возлюбите Его. Вы ослаблены тремя годами болезни: теперь не ходите сразу помногу, приучайтесь постепенно и берегите здоровье, как великий дар Божий.

Побеседовав еще с Мотовиловым, о. Серафим отпустил его. Он, за какие-нибудь полчаса до того еле вынесенный из коляски пятью людьми, теперь свободно сел в нее, и, никем не поддерживаемый, поехал в монастырскую гостиницу, люди же его пошли туда пешком.

Это исцеление произошло на глазах народа, который видел, как внесли расслабленного и как этот расслабленный отошел от старца вполне здоровым.
Опередив Мотовилова, некоторые богомольцы, прибежав в Саров, рассказали о дивном исцелении. Когда Мотовилов приехал в монастырь, настоятель и старшая братия на крыльце гостиницы встретили его, приветствуя с великою милостью Божиею.

В течение первых восьми месяцев по исцеления Мотовилов чувствовал в себе такой прилив сил, такой избыток здоровья, какого не испытал еще никогда в своей жизни.

Он стал часто ездить в Саров к своему благодетелю и много беседовал с ним. В одну из этих бесед, в ноябре 1831 года, Мотовилов видел старца в благодатном состоянии, сияющим светлее солнца. Тут старец открыл Мотовилову многое из будущности России.

Чем, как не восторженною привязанностью, благодарностью безграничною мог отвечать Мотовилов на благодеяние старца?

Быть недвижимым, полутрупом, в годы первой свежей молодости чувствовать себя как бы вычеркнутым из числа живых, отчаяться в помощи человеческой и мгновенно получить утраченное, казалось, навсегда здоровье, стать сильным, бодрым, бодрее прежнего, — получить все это без труда, задаром, верою одного человека: каковы могут быть чувства к этому, призвавшему вас вновь к жизни, возродившему человеку?

Как и Мантурову, Мотовилову не пришлось быть на похоронах целителя своего. Он был в это время в Воронеже, где часто навещал знаменитого архиепископа Антония. 2-го января он пришел к архиепископу, который сказал ему, что в два часа пополуночи о. Серафим преставился. Так как весть об этом событии не могла дойти в тот же день из Тамбовской губернии — Сарова в Воронеж, — то остается одно объяснение, что старец Серафим сам возвестил это Антонию. В тот же день архиепископ отслужил по о. Серафиме торжественную панихиду, 4-го Мотовилов выехал в Саров и прибыл туда 11-го, два дня спустя по погребении старца.

В Сарове Мотовилову рассказали, что старец, предвидя кончину свою, приказал написать ко многим преданным ему лицам, чтоб ехали к нему; когда же узнал, что им невозможно прибыть, передавал свои предсказания о них.

Так, Мотовилова велено было предупредить, что он не успеет в намерении своем жениться на Е. М. Языковой и что ему готовится другая жена.

В жажде сохранить все черты жизни великого старца, Мотовилов отправился на родину его, в Курск, чтоб собрать сведения о детстве о. Серафима и о родителях его.

После этой поездки он занемог каким-то недомоганием нерв. Врачи не могли помочь. Тогда он отправился в Воронеж. Архиепископ Антоний объяснил ему, что недуг этот — месть врага рода человеческого за его труд для прославления старца, и стал часто приобщать его, от чего Мотовилов вполне оправился.

В 1840 году Мотовилов женился на родной племяннице избранной послушницы старца Серафима, Марии Мелюковой, в схиме Марфы — на Елене Ивановне, — и поселился окончательно в Симбирском своем имении.

Но, не живя постоянно близ Сарова и Дивеева, всем сердцем Николай Александрович интересовался судьбою этих обителей.

Слишком крепкие связи приковывали его к этим местам. Здесь получил он обновление своей жизни, и телесной, и духовной. Здесь свет благодати озарил его ум, и созрела под влиянием чуда, просиявшего над ним, решимость жить для Бога. В этих же местах выросла и жена его, родные которой, как и он сам, были близкие к о. Серафиму люди. Тесть его был инок Саровский. Тетка жены, Прасковья Семеновна Мелюкова, подвизалась в Дивееве.

Большого роста, величественный, с открытым лицом, мужественным светлым взором, с выражением какого то особого благородства во всем существе, как-то можно судить по портрету: все во внешности Мотовилова соответствовало его прямому, цельному характеру.

Дивеевские сестры помнят, как в приезды его в обитель он, любивший ставить свечи пред образами, купит, бывало, целый пук их и с высоко поднятой головой, своей величественной походкой, с развевающимися кудрями ходит по церкви, расставляя свои свечи.

Свою любовь к о. Серафиму ему привелось доказать на деле во время великой распри, возникшей в Дивееве по вине Ивана Тихонова. Тихонов возбудил часть сестер против настоятельницы, сумел обойти местного архиерея, который вопреки мольбе почти всего Дивеева, решил низвести выбранную сестрами настоятельницу и поставить вместо неё начальницу, угодную Тихонову.

Мотовилов отправился тогда в Москву и сумел довести всю правду до сведения митрополита московского Филарета, который благоговел пред памятью о. Серафима.

Митрополит Филарет принял горячее участие в Дивеевском деле и, при мудрых его мерах, мало-помалу все пришло в Дивееве в тишину.

Так в память старца, быть может, спас Мотовилов старцеву обитель от печальной судьбы...

(В судьбе Николая Мотовилова были и злоключения и духовные радости.)

Дивен Серафим. Но велики и избранники его: все цельные, крепкие, убежденные люди, которые все могли бы повторить слова поэта: